Ха-ха.
Мужчин? Серьезно, Аня Меньшова, ты правда спросила его об этом? Да, ты спросила, а он не ответил, конечно же, все понятно и так, ведь он смотрит на тебя, на твое белье, всегда черное и незаметно пожирает тебя глазами, странно говорить о себе в третьем лице, мой милый, но куда же от этого денешься? Он смотрит на меня так не первый уже день и каждый раз я замечаю искоса что-то в нем новое, иногда я тону в этом взгляде, а иногда тонет он - это жизнь и это наша жизнь, что важнее, - так обычно и происходит, что кому-то всегда приходится в чужом взгляде тонуть. Звучит так пафосно, фу...самой тошно(его_заученная_фраза). Как и тогда, когда мы говорим ни о чем конкретном, когда мы не говорим ни о чем, кроме его проклятой литературы и его проклятой жизни, эти два понятия никак не отвечают на мои вопросы мироздания(оп, вновь его слово), на мои вопросы к Вселенной, литература и его жизнь не как не помогают мне понять, что есть моя жизнь,
моя(!!!)
на самом деле. Нет, у него не литература(я глупая?) - у него же критика, а у меня ее совсем в крови нет, даже в той крови, которая заливает его ноги, когда сердце вновь выпрыгивает из груди, короче у него есть критика и этой критикой он убивает меня каждый день и каждую ночь все верней. Я твердо дала себе обещание: я умру, если останусь двадцатипятилетней девочкой-девственницей вечером тридцать первого или же первого рано утром: только он может спасти меня, только он этим чертовым сексом может спасти мою никчемную жизнь.
Критика или секс? Он часто повторяет это шепотом, а кажется, будто бы говорится: его жизнь против моей, ужасно пафосно и ужасно литературно, от него нахваталась, наверное, меня уже мутит от его слов, хочется все испортить своими. Я говорю ему обычно:
-Возьми меня.
или:
-Поцелуй меня.
Я приказываю, мой милый, приказываю, а он не слушает. Не должен, как думаешь? Я не знаю. Я...я не могу ему сказать, что происходит в моей голове и в моей груди, особенно когда он кладет на мою шею руку, не могу сказать, как с каждым новым разом сердце выпрыгивает все дальше и дальше, заливая темно-красным все большую площадь его белоснежности, не могу сказать, что...ах, я не могу сказать ничего. Он со своей критикой - вот все, чем наполнена моя жизнь, которая тридцать первого или же первого станет моей смертью, он спасет меня своим сексом или же нет, умертвит своей чертовой критикой? Я не называю его имени, мой милый, но я признаюсь - я перечитала почти все его статьи в интернете(я никогда не делала ничего подобного ради человека, но он не человек, он мужчина) и я боготворю его теперь, отыгрывая роль за ролью, но мне остается приказывать, а он остается глух.
Может, избавить его от этого? От колен, залитых кровью, от сердец, падающих и выпрыгывающих, от этой типичной литературщины и от его критики, которую он создает? Он смотрит на меня и оценивает, даже тогда, когда сгорает от желания, это видно, да, так хорошо, он дергается и иногда шумно глотает а изредка дотрагивается до моей шеи своими губами, жадно и сразу отстраняется - и я тогда жду, закрываю глаза и жду, я хочу продолжения и боюсь его прокуренного желтого рта, я хочу чувствовать себя его частью и собственным целым, хочу верить ему и не хочу больше притворяться, иногда, пьяная, я говорю ему так:
-Я...я постоянно вру тебе.
А он отвечает ужасным кивком и сдержанно (и равнодушноравнодушно) пожимает мою руку вместо чего-нибудь другого. Он убивает меня своей оценкой, образностью и мотивацией, говорит мне на это лишь что-то вроде:
-Ложь - это двигатель жизни. Я ненавижу ложь, но я лгал двенадцать лет и до сих пор я...
В такие моменты хочется ударить его или впиться губами в его губы. Хочется разорвать на нем его одежду...и ждать, как и чем он на это ответит? Так, мой милый?
Так.
Мы не виделись целых два дня - и я ушла от него домой, чтобы написать это. Странно, так странно. Я сказала, что приду еще - и знаю, что он будет меня ждать, там, в пятидесяти двух или же пятидесяти четырех шагах от моей квартиры до его, вот я поднялась к себе отдышаться и, наверное, согреться, и вот теперь снова иду к нему, ожидая чего-то особенного?