Он целовал мои пальцы без колец, мой милый дневничок, а после продолжил:
-мне некому, некому и нечего сказать, ты же знаешь, помнишь, как я признавался тебе в этом под Минском, по пути в Варшаву и обратно, во всех гостиницах, полях и приграничных мотелях, помнишь? Некому сказать; были листы бумаг и поле боя - моя литература, но теперь нет ничего, кроме одной лишь тебя. Я смотрю на тебя - да, это ты, ты, ты смотришь так же, как и очень давно; иногда мне кажется, что весь этот застарелый бред - лишь сон, но потом я подхожу к зеркалу и вижу на висках седину и отрастающую бороду; а ты все такая же молодая и желанная, только вот взять тебя как женщину мне почему-то не хочется.
Он все говорил, мой дневник, вытирая мои слезы со щек, и говорил он так:
-Ты приручила меня к своему телу и я теперь снова узнаю его - раньше ты не носила белья, когда я похитил тебя и стал твоим похитителем, ты была без него и без него ты сбежала; я ненавижу перемены и поэтому ты опять же не носишь его, не носишь, у тебя идеальное тело и бумажная кожа, как я люблю; на тебе нет того ужасного черного цвета, что вгоняет меня в тоску, что заставляет меня кривить лицо и глотать слова ненависти, слова о ее блудном пороке, ...
(да, на мне каждый день было черное белье - всю эту долгую и запутанную неделю)
...а ты без него и это замечательно, нет, прекрасно! Ты научила меня целовать и пить вино раньше зубной жидкости, научила питаться и теперь спасаешь меня от голодной смерти; теперь ты гладишь мои волосы, когда раньше ты их заботливо стригла и взлохмачивала - за это я благодарен тебе, а ей я этого никогда не прощу. Она запачкала мои колени слезами, тогда как ты признаешься, что запачкаешь их кровью, когда твое сердце выпрыгнет на меня. Я говорю тебе спасибо, понимаешь? За то, что ты переехала в мой дом, чтобы быть со мной рядом спустя двенадцать лет или даже двадцать, за то, что у тебя нет черного белья и мужа, как у моей новой женщины; она прячет свое тело от меня и говорит, что мне нельзя с ней спать, она грозится мужем, она блондинка и у нее жестокие, волевые глаза; ты не такая и за это я благодарен, Боже, так...
Здесь я закончу, мой дорогой дневник. Наверное, навсегда. Это слишком сложно - слезы заливают почти все пространство твоих линий и клеток
обижена ли я? Оби-жена. Жена. Ха-ха.
К черту.
Декабрь плюс один день
Я удалила к черту ту запись, я бросила диктофон через всю комнату и он разлетелся на мириады осколков. Мириады? Его слово, которое он так любит, начитавшись какого-то англичанина (я вспоминала минут пять, но так и не вспомнила, надеюсь на то, что мой фантомный читатель будет умнее меня). Ха, фантомный - тоже его слово, или же похоже на его слово, су-ма-сше-дша-я-я-я...
Он ужасно болен, мой дорогой дневник, страшно и отчаянно невыносимо болен. Я плачу каждый вечер потому лишь, что ничего не могу сделать. Я прихожу к нему - ах эта привычка! - и просто слушаю его проклятые монологи, цепенея от ужаса. Он говорит со мной, но и не со мной в то же время, вспоминает то, чего со мной никогда не было, видит то, чего нет на мне и не видит того, что есть. Иногда это проходит - и тогда он просто подолгу смотрит на меня и редко-редко улыбается, а я сдерживаю слезы и спрашиваю осторожно:
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
Ритуал, блядский (это мой дневник, ты-мой дневник, этого больше не повторится) ритуал, а я - начальник или глава культа, его культа, не могу ответить на эти вопросы: почему я возвращаюсь, почему не даю ему умереть, почему оставляю его так надолго, на целый день? Это ужаснее прочего, но я не могу с собой ничего поделать, моя точка возврата уничтожена, а невозврата - поставлена где-то после его обморока и потери сознания, с тех пор он человек, а я уже не девочка, но мозг мой еще не трансформирован в женский, а потому я смотрю и надеюсь, что ему полегчает.
Часто я просто баюкаю его голову на своих руках, неизменно раздеваясь, черт бы побрал меня за эту слабость! Я теперь подолгу гуляю, оставляю его дольше, прихожу к нему под ночь, зная, что он меня ждет, сегодня я дала ему обещание приходить раз в три дня, не чаще, но почему? Я знаю, он не сможет без меня, но мне кажется, что так будет лучше, я не верю в его
безумие? Или критику?
Я просто буду приходить к нему реже, а еды буду оставлять больше, чтобы он не умер - он так просил, он взрослый и дееспособный мужчина, я не знаю - он может притворяться; какой в этом смысл;
черт, а какой вообще смысл в чем-либо в наших с ним жизнях, мой милый дневник? С каждым днем я все больше взвешиваю, я анализирую и мотивирую, теперь смысл моей жизни плавно перетекает в критику, а его, наверное, в секс, кому какая разница, мой милый, какая разница? Да я не обязана быть с ним постоянно, готовить ему и баюкать его голову, я буду, буду это делать, но я не обязана, я отказываю другим в свиданиях, я готова была умереть когда-то, а теперь я живу и обязана ему своей жизнью, а он обязан своей мне, как ужасно и как отвратительно все выходит, если я не могу отказать ни ему, ни себе...