Стояло лето, жаркое и душное лето. Помню, как я читала взахлеб, как я поглощала книги и арбузы, которые, смеясь, доставал отец. Стояло лето - я читала, а отец учил меня анализировать, он говорил, что анализ и критика - вот и все, что есть у него, вот и все, что он оставит мне в наследство; дела у него тогда шли не особенно хорошо, первое его издательство разорилось и он отчаянно искал возможность снова вихрем ворваться в это дело; он говорил, что рожден для этого, что он нутром чует талантливую молодежь, нутром чует, что этому городу необходим свежий взгляд; я читала Гомера и набрасывала ему разные варианты для нового названия, а он все думал, где бы найти хоть немного денег - так я смотрела вдаль, придумывая то, что сейчас называют концепцией, а он смотрел под ноги, придумывая то, что уже давно называют капиталом. Лето было жарким - и шестьдесят три дня тоже были ими, но с новым появлением Громова на моем пороге появилась прохлада, меня обдавало каждый раз при новой встрече волной его желания; желание в литературе показывают волной жара, но в жизни же все совсем не так - желание есть холод, пробирающей до хрящей позвоночника, желание отключает твой мозг, охлаждает разум, тело, замораживает нервные окончания; так было и со мной, все четыре раза, что мы виделись за то удивительное и жаркое лето; желание Громова стало и моим желанием, мы разделили его вместе с враждебностью, которая крепла с каждым разом все сильнее; этим противоречием он и влек меня, этим противоречием он-то и заставлял меня холодеть, а не потеть в его присутствии. Лето было, была и осень. Многое было, но замороженные нервные окончания до сих пор остались в прожилках моей кожи - они напоминают мне, что я Громова, а не Велина, напоминают, как сильно я однажды или ошиблась, или совершила то, что и должна была; Громова, а не Велина, а вы - кюре, а не кто-то еще; я повторяю свой грех, если Вы вдруг начали уставать и захотите уйти или выгнать меня взашей, Вы же не выгоните грешницу, не отпустив ей грехи, верно?
***
Понимаете, кюре, чем меня так пленяет католицизм, который стал моим, а не православие, которое осталось государственным? Мне достаточно не видеть Вас, а знать, что Вы все еще всхлипываете и качаете тенью головы, которая иногда падает на мои пыльные пальцы; я поражена догматами, которые для меня - пустой звук, мой антидогматизм является, по сути, Вашей верой, в рамки которой вы втискиваете меня, неверующую, и других, от меня отличающихся; я грешна и в этом, но не так сильно, как в тяге к историзмам и примерке чужих фамилий; мои года яснеют и тускнеют в этой кабинке, пока воздух за окном прогревается, пока солнце поднимается, чтобы после заката умереть; я не хочу превращать эту исповедь во что-то похожее на исповедь, а потому я не буду извиняться и молить; меня не пугает встать на колени перед Вами, потому что я хоть и отвратительная, но католичка; я вспоминаю раз от раза все яснее, что было тогда и пытаюсь выплеснуть мыслями все это наружу.
***
Наступила осень, пыль, ветер и его холодное желание, подкрепленное моей начитанностью и его возрастом, мое желание не играло роли, оно было, предвосхищало, двигало вечерами руки к животу и стыдливой краснощекости, но роли не играло никакой; мы с ним были заполнены его враждебностью и чуть менее - моей враждебностью, мы почти не смеялись до ноября, мы тяготились обществом друг друга и почти ненавидели друг друга, но неизменно приходили и превозмогали отвращение и желание, мы разговаривали; это было, кюре, непривычно - меня обдавало холодом все чаще, но перед самым первым разом мой холод превратился в ледяную корку, которая покрыла мое тело, а не душу; про душу я не могу говорить с Вами, кюре - это страшный грех, страшный, если я буду говорить о том, о чем совсем не понимаю, если я буду спорить с Вами и что-то такое Вам доказывать; Вы, правда, скорее эксперт в области «спасения», когда я же - в области «познания»; корка была тяжелой и никак не хотела трескаться, никак не хотела поддаваться, пока он не предложил сходить за портвейном.