С годами я выбелила его, приучила к редким напиткам, а он научил меня этой первобытной тяге к напиткам из Португалии; улица Маяковского была нашим маленьким Лиссабоном, я была его королевой кармелитов, я была его музой и вектором его пробудившегося желания, я кротко улыбалась, он пытался меня удивить и мы пили, запивая тем же портвейном и заедая кислыми губами друг друга, в наших головах хмель бился о тогда еще советские мысли, а мысли бились о холодные прикосновения к горлышку бутылки и к губам друг друга; он говорил глупости, был серьезен, а я была его нимфой, он шептал мне и говорил чересчур громко, своеобразно цитировал Шекспира и называл меня его героинями. Было лестно - и было удивительно, потому что наши враждебности наконец столкнулись и закружились в пьяном танго с новой силой; не то, что бы раньше я не хотела целовать его губы (а раньше я не хотела целовать его губы), но в тот вечер это обрело смысл; порт всех портов подарил нам чудесный напиток, который выпили, сварили новый, залили в другую бутылку и подсунули нам; на этикетке стояло гордое: «Производитель: Воронежликер», и мы стояли тоже, греясь тем странным ноябрем, когда и познали не только губы друг друга, когда мы не остановились, чтобы перевести дух; когда он выбрал меня, а я выбрала его - и с той поры наша враждебность трансформировалась во что-то совершенно иное.
Мы заедали наше желание, утоляли его подъездом Лиссабона, еще недавно бывшим подъездом улицы Маяковского, и мы были тихи и серьезны, наши движения были легки, осторожны и опасны, мы состояли из пропана и зажженных спичек; портвейн грел нас теплоизоляцией своего существования и заглушал мою женскую боль, когда ему он придавал мужской силы и напора, который был противен и так необходим; в теплом подъезде и по мере продвижения нашего враждебного наслаждения холодная, мерзлая корка растворялась и даже исчезала; его кислые поцелуи покрывали меня то там, то тут, то в таких местах, куда я не могла дотянуться и рукой; он был неопытнее меня как в портвейне, так и в символизме: для него это не существовало целиком, а было лишь разношерстным набором картинок; я была его богиней и главой ордена кармелитов, королевой ночных танго, предметом обновленного желания и Ритой, впервые названной по имени.
-Я похищу тебя и увезу в одно из тех мест, где будем только мы, мы и вот это. - Так говорил он спустя время и пол-бутылки; говорил, не краснея и почему-то безо всякой враждебности. - Дай мне немного времени и я похищу тебя.
-Нельзя говорить о похищении мне, потому что я была бы не против. Потому что об этом можно только мечтать. Ибсеновское.
-Чье?
-Желание, понимаешь, строителя.
И мы предались портвейну и другому занятию еще, уже дольше и длиннее, чем в первый раз и мне даже немного понравилось; я тогда подумала: «что, и это все?», - а потом он сделал это еще и, что самое главное, не обманул свои обещания, а пришел за мной однажды ночью, кидал маленькие камни в окна и пробрался ко мне в комнату зимней ночью, чтобы не разбудить - он был старше, и он не был отцом, и в нем все еще оставалось немного враждебности и немного тайны, которой он так никогда мне и не раскрыл; он ненавидел женщин, и его враждебность возникала от холода его всеобъемлющего желания, он считал их глупостью и тупыми пробками шампанского, а меня он сразу начал считать в отдельную категорию так же, стал признавать меня иначе, почти так, как я признаю мой «католицизм»; я стала вне категории залога и возврата, если бы наша история была историей языка; я понимала, что я не вхожу в категорию пробок шампанского, но не из-за начитанности или же других абсолютных вещей; наверное, в тот день он напоил меня портвейном на всю оставшуюся - мы переродились в Лиссабоне улицы Маяковского и однажды мы сбежали, несмотря на гнев моего отца.