***
Я благодарна Вам, кюре, что Вы до сих пор слушаете или же спите и делаете вид, что слушаете, но не храпите, как это делал мой отец; Громова я отучила в свое время и он не храпит, хотя я до сих пор не уверена, храпел ли или же мне все показалось; мне многое казалось тогда чем-то странным и чем-то страшным, но я находила в себе силы преодолевать это, ссылаясь на свою новую враждебность, просыпающуюся с каждым громовским днем все сильнее, все отчетливее проступающей на непромокаемой бумаге.
Теперь все не так. Теперь мы части мира метафизического, а раньше были частями друг друга, мы раньше чувствовали сильнее и особеннее, теперь я знаю, что он умирает, хотя я и раньше знала, что он умирает; теперь я понимаю, как внезапно это приходит в мою жизнь и остается осознанием, а когда-то станет былым осознанием; что тогда мне останется делать, когда я уже не смогу ощущать на вкус его магнетизм и его животность, когда мне не останется никого ненавидеть и когда я останусь равнодушной абсолютно ко всем, даже к своим детям, которые появились потом? Это удивительные вопросы и они неравнодушные, равнодушные не задают вопросов, не плачут и не клянутся уйти навсегда, как это сделала я всего два месяца назад; он жаловался мне чуть ли не впервые, он признавался мне в том, что меня не касалось, а касалось того, что я в нем создала однажды; тогда был ноябрь и в тот день я пожалела, что он был и остается недостаточно силен, чтобы поменять замок или отнять у меня ключ от своей белой квартиры; два месяца назад он жаловался мне на то, что перестал писать, хорошо писать, хотя он никогда не писал хорошо, он всегда писал очень даже посредственно; папа внушил ему, что он пишет хорошо, я создала его, а папа - направил, чтобы помочь моему странному другу, папа вызвался помочь, потому что я не рассказала, кто похитил меня, кто сравнивал меня с персонажами и превратил мою улицу Маяковского во всамделишный Лиссабон; мой папа сказал ему, что он критик, а до этого я вложила ему эту идею в его мысли; и два месяца назад он наконец понял, кем он вообще-то не является.
Два месяца назад, кюре, мне захотелось набрать в грудь воздуха из его легких и почувствовать, не задохнусь ли я его обидой и его разочарованием за то, что случилось двенадцать лет назад; я выжила и он почти что выгнал меня, хотя мне было его жаль и я была честна и правдива, обещая не возвращаться больше. Я отправилась к мужу и забылась его равнодушием, зашла к детям и утолилась их равнодушием, но заряд ненависти Громова - вот что было важнее прочего, вот что поддерживает во мне жизнь до сих пор. Два месяца назад я отдалась ему как в мои семнадцать или даже яростнее, чем в то самое время; я не вспоминала, я только чувствовала клокотание внутри его груди и это клокотание било барабаном в мои перепонки и билось о мои ребра; он двигался внутри и это было маршем ненависти, маршем конечности и причинности, а не тем, чем было когда-то; я снова играла с ним в игру междометий; мы забыли, как играть в мятные местоимения. Мы повзрослели и теперь просто иногда становимся ближе, чем в мои семнадцать: он все еще старше меня и все еще не может простить меня за те два аборта, которые я сделала двенадцать лет назад с промежутком в полгода.