Я бродила, потому что знала, что место моего максимального уединения не может ограничиваться лишь квадратным метром на весь Минск, я придумывала разные штуки, вроде ходьбы задом-наперед и курением красно-крепких, чтобы им в этих местах не пахло; но он пах теми сигаретами, а может и сигареты пахли им - я даже допускаю, что его запах стал существовать во мне и исходил из моих кожных пор, из моих слез или же что его запах создавался прямо у меня в голове, а на деле его вовсе не было; я обошла целый Минск и мне захотелось ужасно в поле, я немного плакала на протяжении всего этого времени и много курила на протяжении всего этого времени; через три дня советское пространство станет постсоветским, а мы совсем и не заметим - я не люблю после этого отмечать дни независимости, они напоминают мне о наготе нашей и о наготе льняных полей; мы пропустили исторические события, потому что они были не в Минске и потому что в полях не было телевизоров; я вернулась к нему вечером и мы уехали подальше, а, может быть, пошли пешком, пока не увидели странные поля; в наших воспаленных разумах возникла идея начертить круги, как пришельцы, и он придавливал меня своим телом и возил по колючему полю - так мы становились все опаснее друг для друга, потому что любое из слов на букву «Л» имело для нас огромное значение, даже такое странное как «лабильность», которое описывало нас не хуже, чем любое другое, а иногда даже - гораздо, гораздо точнее.
-Тебя долго не было и в один из страшных моментов мне показалось, что ты никогда больше не придешь, потому что у меня пропали деньги и целая пачка. Я говорил себе, что ты так никогда не поступишь, потому что на воровство способны лишь они, лишь пробки, которой ты не являешься.
-Нет, не являюсь. Я гуляла и мне пришла в голову отличная мысль - мы можем отправится к полям, чтобы насладиться ими, пока не стало слишком холодно.
-И в полях мы украдем немного водки?
-И даже стащим немного деревенской еды.
***
Признаться ли Вам, мой милый кюре, как я отчаянно размышляю над своей грядущей смертью? Вы всегда можете сказать - кто же не размышляет, дочь моя; я думаю касательно нее ровно в той степени, в какой и возвращаюсь к Лиссабону на Маяковского, которого давно уже нет; жизни тоже когда-нибудь не станет - она истлеет спичкой, она закончится пустотой, как и то, что происходит с другой жизнью, за которую я в ответе; теперь я смотрю на Громова другими глазами, Андрей (мой муж) называет это метафизикой и бредом, а я зову это - критикой; человек смертен и любое заканчивающееся ergo подтверждает мои слова; мне отпущено совсем не много для критики, слов на букву «Л» и его магнетизма, отпущено слишком мало на мое вьющееся виноградной лозой равнодушие; мое существование предвосхищает мое угасание и не предвосхищает спасение того, что Вы, кюре, называете душою; Андрей о таком не рассуждает, он не критик, а человек и у него есть работа - и он жив, а не мертв или полумертв; я знаю, что он мне изменяет, я знаю, что у него есть та, кому он шепчет все эти странные слова, и та, у кого есть плечи для поцелуев, шея для поцелуев; я равнодушна к мужу, и к его любовнице я совсем не враждебна - мне плевать, как они делают друг с другом все эти надругательства; это не имеет значения, потому что те, к кому я равнодушна могут умирать, а те, кто мне ненавистен - не могут вовсе; плохо, что происходит наоборот!
Громов - раковая клетка, кюре, он пока еще существует и познается в сравнениях; он был создан сразу взрослым, а теперь он стал вовсе старым; ему больше сорока и он шепчет мне: «убирайся, убирайся», - он возводит свою ненависть в куб, а меня окольцовывает своей белизной и псевдокритикой; он ругает моего папу и других пап, кто порождает тупых пробок; пробки ходят строем и не разбираются в аллюзивных антропонимах русского постмодерна; пробки амбициозны и только - в них нет вечности и скоротечности, нет самоанализа или же только он в них и присутствует; что, если пробки эти - лишь плод воображения той, кто создала его и вложила ему в губы слово? Это вероятно, это реально; пробки могли быть созданы в моем сознании, в ином же они зовутся женщиной: «прости, нет, i'm sorry, baby”, - говорил он, называя про себя очередную пробку очередной пробкой; он выучил то, что я говорила в прошлом и научился применять это в будущем; я не пробка и никогда не была пробкой шампанского или игристого вина Испании, я никогда так же не была и портвейном Лиссабона на Маяковского или Лиссабона в Лиссабоне; я всегда была вне категорий сравнения и вне категория познания; это эгоизм и это женственность, но я Рита, Рита, Рита - единственная непробка в стране штопоров и вин.