***
Она - пробка. Маленькая некрасивая пробка шампанского, с которой мы встретились в больнице, куда его привезли. Нет, не совсем так, - то была не больница, а клиника, частная и дорогая; мне позвонил Сережа, его сосед снизу, с которым однажды я поиграла в междометия, утолившись магнетизмом моего древнего похитителя; он не такой, как Громов и у него нет того, что я называю ergo, он не существует, нет, иначе: для его существования не нужно совсем никаких условий; я пришла к нему однажды, чтобы проверить свое равнодушие на прочность, чтобы узнать, не сменится ли оно вновь на враждебность; мои семнадцать давно позади и холода желания больше нет - есть лишь холод улицы и холод во взгляде, кюре, но это не то; мы умираем, чтобы почувствовать холод желания, и ошибочно принимаем его за трупное окоченение, но я уверена и даже немного верю в это (я, как и любая другая отвратительная католичка, обязана верить во что-то нелогичное) - я верю, что у трупного окоченения и холода желания один и тот же источник; с Сережей я не почувствовала этого, но он почувствовал что-то вроде: он записал мой номер и обещал иногда звонить; он не позвонил после этого ни разу, только когда Громову стало плохо и кто-то увез его в больницу; разъяренная я бросилась туда и столкнулась с бассейном тупых пробок, их королевой была она, Аня Меньшова; у меня нет к ней антипатии или ненависти, она вызывает лишь равнодушие и немного раздражения- видно, что ее ergo заключается в его ergo, или в том, что он своим существованием дает или может ей дать; я равнодушна к ней, но не равнодушна к ее образу - ведь я критик, настоящий критик, а не Громов: я понимаю образы и их значения гораздо лучше, чем понимает он, мой кюре.
-Не волнуйся за меня, я вечен, я не сдамся и не сломаюсь, пока только буду видеть черты твоего лица. - так говорил он, и был убедителен когда-то давно. - не волнуйся, ведь это грипп, это всего лишь грипп, который никого не убивал и не заставлял умирать в мучениях.
-Ты недооцениваешь грипп. - говорила я когда-то, а он улыбался и умолял дать ему мои кислые губы. - для тебя это все шутка, ты не лечишься и подвергаешь нас риску осесть в треклятых полях надолго. Не надо было пить водку.
-Не надо было красть водку, Рита?
-Нет, пить. И не надо было купаться в мутном озере, - говорила я когда-то, держа его голову прямо у сердца. - не стоило делать многое из того, что мы уже когда-то делали вместе с тобой.
-И даже не нужно было повторять...?
-И даже это. Иногда мне кажется, что все это является идиотским фарсом, одноактной комедией. Ты в ней шут. Я в ней хор.
-Ты не жертва шута?
-Я не жертва шута.
Мы смеялись; я не пробка, я умею смеяться, я не способна на самоанализ пробок и на жизнь пробок; я способна на обычную жизнь - на сотню жизней, на две или на двенадцать апостольских, если этого захочет тот, к кому я буду неравнодушна; но я равнодушна, и этим я отличаюсь от пробок и их мнимых «страстей»; я увидела две недели назад Аню Меньшову, мою так называемую соперницу и она не вызвала во мне ничего, кроме бесконечной жалости - ведь она верит человеку, наверняка она думает, что он великий критик, а я - последняя дрянь; она не знает, кто я и какое значение я оказала целой его жизни, как я создала его и уничтожила, чтобы вновь создать; она верит ему, Громов доволен или же недоволен - кто знает? В его короткой коллекции собралось всякое: два элемента - я и эта пробка шампанского, вынутая и растянутая до категории меня; интересно, существует ли теперь для Громова две категории вне категорий: моя и ее, или же он возвел ее до моего уровня? Я узнаю, кюре, раньше узнаю, чем он умрет и напишет что-то в своей последней бесполезной статье, призванной показать, каким великим он был критиком; я была великим критиком и я помогла его создать в темных комнатках Минска и его окраин, я выцеловала его мудрость и высосала его мужественность; простите за мой первый эвфемизм в пределах кабинки для исповеди; пусть это является моим третьим и последним грехом.
***
По моим словам становится неясно, какие чувства двигали мной раньше, какие чувства двигают мною теперь - Вы, мой кюре, морщите нос, я слышу это своим правым ухом и внутренним ухом, слышу, как Вы морщитесь: ведь и Вас я начинаю называть обособленным от католицизма притяжательным: «мой», - я играю и с вами в мятные местоимения и радуюсь, что еще нахожу поводы играть в них хоть с кем-нибудь; пусть Вас даже и не существует; пусть Вы есть лишь за шторкой, в параллельной плоскости - Ваше существование, которое я в шутку и в привычку называю ergo, целиком и полностью оно зависит от меня и от степени познания моего греха, нет, уже трех грехов: эвфемизм, фамильярность, толкование католицизма как Моего католицизма - больше грехов пока у меня нет и Вы вольны предать меня отлучению, когда все это наконец закончится.