Как бы Вам объяснить, кюре, что раньше меня с ним связывало и что теперь меня с ним связывает? Холод желания, похищение, задушевные разговоры и удаление, вивисекция моей зоны комфорта, вивисекция меня и моего отца, разлучение и воссоединение - это всего лишь слова, всего лишь буквы, артикуляция ротовой полости, придыхание и ударения на определенных словах; я ухожу в абстрактное, я не нахожусь в категории конкретности - так, наверное, мне гораздо проще: так это является подвидом некоей игры, которую я и называю своей жизнью. Как же это объяснить? Люди придумали слова и до сих пор их придумывают, есть абсолютные - «ненависть» и другое слово на букву «л», но в этот раз не «лабильность»; эти слова призваны объяснять, руководствовать и верховодить, но с нами никогда такого не было - мы были вне категории конкретности, скорее мы принадлежали абстрации: у нас было все время мира для познания друг друга и себя самих, но я использовала это время на познание его, на уничтожение и изменение, подмену фактов, на изме-не-ни-я; он же потратил это время лишь на то, чтобы поверить в свою силу и свой возраст, он поверил, что он - это абсолют, и что все подчинится ему, даже такой стихийный процесс, как я, Рита; он никогда не был дураком, но он никогда и не был умным - поэтому и позволил воссоздать себя почти что с чистого листа.
-Нет, послушай, ты несешь чушь; нельзя быть самоуверенным настолько, чтобы забывать подумать о грядущем дне, - говорила так я ему, когда мне исполнился двадцать один. Мы застряли на чужой территории и у нас кончилось все, что можно было заработать и продать, оставалось два дня до выселения и две красно-крепких пачки; он не был пьян, в тот день он был глуп. - потому что у нас вовсе ничего не осталось, кроме как...
-У нас остались мы и наши крепкие руки, чтобы взять удовольствия, чтобы взять эту жизнь.
-Дурак! Я бы хотела посмотреть, как ты это сделаешь, я не хочу больше работать ни дня, почему ты ушел с той стройки?
-Строить? Я не могу строить - мое призвание в созидании; этому не учат на стройках, там учат лишь таскать, срывать спины и терять амбиции.
-Что толку от амбиций, которые приводят к голодной смерти?
-Что толку от сытой смерти, которая тоже когда-нибудь может наступить?
Так и было, кюре, так и было; в спорах он был хорош, он знал, где надавить и где меня остановить; он знал, что я никогда не буду спорить дольше намеченного и не буду устраивать так называемых «сцен»; он знал, что я любила его амбиции довольно сильно, это отличалось от двух категорий состояния наших отношений: ненависть или «Л»; он знал, что всегда может что-то подвернутся, но мы были в тот день далеки от возможностей, но были близки друг к другу; он отрезал часть меня, проведя по лбу и смахнув мои волосы набок; он шептал, что я должна верить, всегда верить ему и в его стремления; я голодала, я сидела на никотиновой диете, я сомневалась, что мне можно столько курить и столько не есть, утоляя свой аппетит лишь его холодным желанием и моим потеплевшим желанием; потом он бросился меня раздевать и я позволила ему, потому что чувствовала, к чему все идет; в тот вечер он раздобыл где-то заграничной водки и мы с ним пили или делали вид что пили; тем же вечером я пожалела его, пьяно спящего, уснувшего, чтобы не чувствовать голода; я впервые заскучала по папе, когда вечером вышла на улицу и почти сразу же нашла человека для игры в отвратительные междометия, кюре.
Вы можете назвать это пошлостью, а можете и четвертым грехом. Измена. Но вдумайтесь, кюре, - наше сожительство было странным союзом, оно не было закреплено церковно и государственно, оно было скреплено лишь нашим холодным желанием на двоих и разделенной враждебностью; простыми словами - я была свободна и вольна делать все на свете. Он называл меня в шутку женою, я соглашалась в шутку, мы жили - и тоже в шутку; теперь у него есть эта конкубина, эта маленькая девочка, которой плевать на все наши высокие обещания; что было у него такого, за что можно считать изменой все то, что я делала нечасто с другими мужчинами, кюре? Это было его право первой ночи, первобытное или средневековое; он дефлорировал меня бутылкой портвейна, но не в этом смысле слова, он показал мне маленький Лиссабон на просторной улице Маяковского; мы не были женаты, чтобы игра в отвратительные междометия стала изменой; мы никогда не были мужем и женой, мы никогда не были частями и никогда не были единым целым; я добывала так деньги ради того, чтобы похищение затянулось, он все знал и мирился с этим - я научила его критике, которая постоянно шла вразрез с тем, что он называл на странную букву «л»; мы застревали и продолжали жить, пока я играла в отвратительные междометия с другими и добывала денег, а он лежал в это время и читал Драйзера, черпая вдохновение и может быть совсем немного - опыта; это продолжалось бы дольше, пока однажды он не сказал мне.