-И все же. Твое понятие абстрактности, ты всегда говорила, что оно обязано включать в себя закрепление и повторение: вот мы снова спорим или же говорим об этом, как и тысячу до этого раз; ты теперь ближе к пробкам, чем была.
-Это неправда, ты оскорбляешь.
-Нет, ты не оскорбляешься, - говорил он, так и не изменив себе в пристрастии к красно-крепким. - потому что ты Рита, и обижаться ты не умеешь. Только плакать, но я не уверен, что это тебя ранит. Я не завяжу с критикой.
-А что, если когда-нибудь все это закончится? Как и тогда, когда мы вернулись под Минск, чтобы все окончательно разрушить? Что, если твоя критика и твое место попросту исчезнут, что ты будешь делать?
-Моя критика никогда не закончится. - он сказал это, вызвав холод у меня внутри. Тот, потерянный давно холод. - Иди сюда.
И я пошла, кюре, потому что его магнетизм притянул мой холод, потому что мы были связаны этим больше, чем кто-либо когда-либо прежде; сегодня я думаю ему сказать, что попросила отца его уволить, специально, потому что мне стало казаться, что я завела его в бездну, что я уничтожила его, однажды покинув, и уничтожила, предложив место у папы в его новом издательстве около двенадцати лет назад; я попросила папу уволить Громова, чтобы он наконец проснулся, чтобы он наконец понял, что он не критик; знаете, я всерьез подумываю о том, чтобы вернутся к нему, если сегодня он скажет мне, что он перерос это - я брошу мужа, если он бросит критику, но по своей воле; я брошу детей и буду с ним, пока он не умрет от своего недуга; мне кажется, недуг отступит, если я буду рядом с ним, потому что стоило ему заболеть - и я снова обрела враждебность к нему, она терзает меня уже больше месяца и я не могу думать ни о чем другом, кроме как о критике, кюре, которая забрала у меня моего древнего и умирающего похитителя.
***
Мы назывались семьей Громовых; это смешно, кюре, мы не были связаны ни одним из видов брака, мы сбежали, у нас было лишь одно холодное желание на двоих и остатки маленького Лиссабона; мы никогда после не пили портвейна, хотя иногда он предлагал мне, а я говорила: «не неси ерунды», - позже он пристрастился к иностранному алкоголю, ко всему иностранному, а я иногда возвращаю наш Лиссабон, я пью портвейн в одиночку и пытаюсь вызвать в памяти это удивительное чувство враждебности и неравнодушия; мы назывались семьей, и он не уставал мне об этом напоминать; когда я вышла замуж за Андрея, мужа, к которому я теперь так равнодушна, он увидел кольцо на моей руке и ни слова мне не говоря, купил такое же; он до сих пор его носит, а я до сих пор называю себя фамилией Громова, хотя моя фамилия Велина; мы до сих пор связаны сентиментальностью или чем-то похожим.
-Почему у тебя на пальце появилось кольцо? - спросил он однажды, лет десять или одиннадцать назад. - Ты вышла замуж?
-Да. Ты не знаешь.
-Ты не приспособлена для брака. Только для похищений и того, что ты называешь враждебностью. С ним ты тоже...?
-Да, в нем есть что-то подобное. Ты огорчен?
-Нет, если скажешь, что ты не меняла фамилии.
-Я не меняла фамилии, я Громова.
И тогда он поцеловал мои холодные желания кислых губ, а на следующий день купил такое же кольцо; не приложу ума, как у него это получилось, не приложу ума, как я с этого своего ума и не сошла, когда увидела потом его с этим кольцом; он говорил: «ты моя жена, а не чья-то еще», - и это сладко, и это грустно, потому что так, по сути, и есть.
***
Странно, кюре, что моя тяга к католицизму, нерадивому и моему, проснулась во мне незадолго до рождения человека, который носит имя Громова и фамилию моего глупого мужа; нужно было назвать первого ребенка Гневом, а мою маленькую дочь, которой сейчас шесть - Враждебностью; я смотрю на них и думаю - что, если бы эти дети были бы ЕГО детьми, что, если бы однажды я не сделала того что сделала и мы бы воспитывали бы их под Минском? Это было бы жестоко по отношению к ним, по отношению ко мне: это бы тяготило меня и делало равнодушной, потому что я понимала степень критики, заполнявшей его вены и артерии, я понимала, как все будет - было бы все это очень жалким; я бы делила междометия не только с Громовым, а он бы делил свою псевдокритику с детьми и учил бы их, когда у меня попросту не оставалось бы сил.
Ох, вот же и прицепилась: критика, враждебность, физика, метафизика, абстрактность...Слова, кюре, ничем не обоснованные; действия, обусловленные этимологией слов, историей их значения; с Громовым все было впервой, и слова, звучащие для Вас привычно, для меня стали сосуществовать в ином мире: в таком мире, где похищение семнадцатилетней девушке может означать ее спасение, а аборты где значат начало новой жизни; все эти слова звучат непривычно для Вас и странно для меня, потому что я запуталась в том, что Вы назовете грехом, а я назову приятным воспоминанием; обо мне многое говорит это мое странное желание выговориться, но выговориться именно Вам - что же, получается ближе никого у меня нет; я отвратительная католичка, пришедшая к исповеди как к некоему обязательному процессу - благоухание Ваших мыслей делает меня порочной, делает дитем греха; пусть так, мой кюре, пусть так; я догадываюсь, какими глазами Вы смотрите на меня, мнимую грешницу; мой отстраненный аскетизм вкупе с моей развратной молодостью говорит обо мне больше, чем я оправдаю - и это даже немного мне льстит. Слова не значат ничего - есть жизнь, смерть, и то, что между; мой отец решил за меня, что это будет критика, потому что у него когда-то это не получилось; так уж вышло, что литература стала однажды спасением, когда мамы не стало - я сосуществовала в мире анализа и мире пустых слов, я читала об одном, а после перечитывала особенные статьи и переносилась волнами восприятия в другие категории сознания; писали о белом, я понимала белое, черными были статьи - и я думала о черном сначала, потом сопоставляя это в нечто серое; в шестнадцать лет я познала тщетность абсолюта и неискренность советской истины, после чего и истины в общем; уже в шестнадцать я знала о бесполезности принцев на конях, я знала, что меня должны похитить - и меня похитили; я слишком долго крутилась в этом, чтобы успеть разочароваться, хотя мне становится ясно, что в некоторые моменты моей жизни критика - это не совсем то, что нужно; нужна семья, нужна работа, нужны деньги или же внимание к тому, кто дарит тебе свое холодное желание, тогда как ты упорно видишь критику в каждом мимолетном событии, протекающим через тебя, сквозь тебя; я никогда не написала ничего, даже малейшего стиха, хотя я знаю, что могла бы писать романы, сотни романов - я никогда не делала этого, я никогда этим не займусь; это не мой удел. Вам, наверное, интересно, до сих пор интересно, наверное, что это вообще такое, если не исповедь, когда она кончится и чем - но поверьте, мой кюре, я не знаю этого сама - я просто рассказываю Вам то, что тревожит меня и оставляет равнодушной одновременно; хотя нет, неверно, - равнодушные не исповедуются; для равнодушных придумали католицизм, но исповеди - это точно явление не для них, мой кюре.