Понимаете, кюре, понимаете? Если я застану его с ней, все кончено. Все будет прахом по ветру, лужей по морю: все, что я говорила Вам, потеряет свой смысл, свое значение; все развеется и рассыпется в пальцах. Не будет тогда вовсе смысла в отпускании греха, в принятии моей концепции и моей роли в его истории, кюре, не будет мое двенадцатилетнее раскаяние (а это именно раскаяние и ничто другое) значить хоть что-то, хотя бы даже мелкой деталью это не станет - а останется пустым звуком и Вашим потраченным временем; боюсь ли я этого? Да, я боюсь, что он нашел себе новую Риту; ту, которая не станет обращаться в абортарий, у которой не будет маленького утерянного Лиссабона и таинственного похищения против воли отца; я признаюсь Вам, кюре, но только лишь один раз: я никогда не признавалась ему в слове на букву «л»; я признавала, что я принадлежу ему, но не более; будет глупо, если он возьмет и скомкает эту принадлежность, глупо, если он поставит ее на полку с нашими абстракциями и мнимыми конкретностями; мой разговор, которое я возвела в категорию «истинной исповеди», начинает утомлять уже и меня - и вот мой следующий грех, кюре: исповедь не должна действовать кому-то на нервы и не должна быть прелюдией чему-то значимому; сегодня все решится, сейчас же мой рассказ или же моя исповедь понемногу подступают к своему логичному завершению, к своему сладкому концу, нет, не концу, а финалу; я все-таки критик, я не употребляю этого дешевого слова: «конец».
18
Почему бы тебе не попробовать приспособиться к тому, что ты называешь жизнью, действом, разумом; критикой абстракционизма; почему бы тебе не задушить ее за то, что она сейчас сказала? Почему бы не попросить ее повторить, Миш; ты попросил и она заплакала иными слезами, иными каплями дождя и иной породой своих слез; эти слезы поменяли свой химической состав - одна лишь сера да бром; они чуть ли не шипят, падая на пол, они обожгут тебя, стоит протянут руку к ее лицу. Рита плачет, ergo - ... и так далее, ничего нового; плохо, что твое существование всегда одинаково, пьешь ли ты, читаешь ли, веришь ли или же выбрасываешь в овраг свою сожженную библию, которая пробыла у тебя дольше, чем все остальное за последние пару лет; плохо, что ты ее выбросил; плохо, что она говорит тебе и ты чуть ли не впервые хочешь заплакать вместе с ней. Переспрашиваешь только:
-Зачем...зачем ты это сделала, Рит?
-Просто я не уверена, что нам это нужно. Сейчас, вообще, когда-нибудь; я не создана для материнства; мне бы путешествовать с тобой и дальше и ничего совсем не менять - если у нас будут дети, мы не сможем больше наслаждаться этим, черт, наслаждаться хоть чем-нибудь; все будет пущено под откос, все будет глупо и странно.
-Ты сказала «если», а не «когда».
-Да, я сказала «если». Я не думала, что для тебя это так важно. Все это лишь категории и слова, которые нелепо звучат, Миш. Это всего лишь слова, а не действия, которыми...
Ты куришь и думаешь, куришь и думаешь; запомнишь следующий набор фраз, обмен фраз, запомнишь надолго; такие фразы врезаются в память, выбиваются камнем, они не выбеливаются белыми стенами и белой чередой уничтожительного времени; это такие фразы, для которых не нужны элементы любого литературного произведения, любого критического очерка: эти фразы и слова становятся страшными и без ремарок, без пояснений; они - элементы финала, который произошел с тобой целых двенадцать лет назад или больше; почему ты вспоминаешь этот разговор спустя столько времени, Миша? Она сказала: «это всего лишь слова, а не действия», - нет, Рита, критика - это слова, любовь и то, что ты называешь «враждебностью», подразумевая любовь - это слова, все, что вы делали друг с другом - это слова, но никак не это ужасное событие. Потеря ребенка, Миш, твоего; добровольное отречение от семьи, счастья и несчастья; потеря твоей веры и обретение твоей критики как некий результат этих шести лет, этой потери ребенка, которому ты придумал имя еще в свои девятнадцать; в память врезавшийся диалог, безумный и бессмысленный, после которого ты переродился в великого критика и умер как прежний человек.