Кожа на материном лице болталась, словно совсем отстала от черепа, и ее можно было отщипнуть и скатать.
Под Анютиным взглядом восковые черты матери заострились и, как всегда, напряглись. Но глаз от стены она не оторвала. Анюта тоже принялась смотреть на обои, прислушиваясь к звукам из кухни. Оттуда доносилось сопение спящего Лешки.
Точка, куда смотрела мать, блестела, выделяясь на стене, словно мать засалила стену глазами. Или пятно было отражением материного лба.
Обои были разрисованы ромбами с закругленными концами. Внутри ромбов сидели равномерные палочки и кружки. В зависимости от угла зрения они то представлялись слонами с попонами, то переливались в человечков с антеннами, то в женскую голову, а то в животастого мужика.
Анюта вытянула ногу вперед. Губы ее растягивала улыбка – тоже сальная. А может, обойное пятно отражалось на ее губах. Анюта выпустила из носа комок горячего воздуха, прикрыла глаза и как будто начала вспоминать.
Анюта лежала на этом самом диване животом вниз. На кухне Лешка открыл окно, и вместе с запахом сигарет в комнату потянуло новым днем. Из дверцы шкафа торчал подол свадебного платья. Он одним своим защемленным уголком придавал всей комнате праздничный вид.
Лешка зазвенел бутылками в холодильнике. Стеклянный звон разбил атмосферу сна. Сон прошел.
Окончательно раннее утро прогнал неожиданный и от того тревожный дверной звонок.
– Это кто, бля? – услышала Анюта тихий бас Лешки, и потом – как одна бутылка стукнула о другую и как Лешка пошел в коридор.
Послышался женский голос. Анюта оторвала голову от подушки, вслушиваясь.
– Че, правда, что ли? – долетел Лешкин голос.
Лешка вошел в комнату. Ладонями он ерошил волосы.
– Мама приехала, – сказал он и судорожно улыбнулся.
– Какая еще мама? – Анюта села.
– Моя мама…
Его грудная клетка бугрилась под несвежей майкой.
В комнату бочком вошла женщина. Анюта исподлобья осмотрела ее с ног – смуглых, заплывших, с высоким подъемом, как у Лешки, – до коротко стриженной головы. Женщина сделала несколько шагов и остановилась, как будто нерешительно. Ее живот, обтянутый сиреневой футболкой с бледно-розовыми узорами, сильно выдавался вперед. На животе лежали груди, объемные и, судя по всему, потные. Анюта выпустила пивную отрыжку.
– Мама, что вы стоите? Идите, садитесь, – торжественно сказал Лешка, показывая на кресло.
Женщина села боком к Анюте.
– Вот жена моя, Анюта, – сказал Лешка, глотнув воздуха. – А это – мать моя…
– Какая мать, я не поняла! – повысила голос Анюта.
– Рот закрой! Я кому сказал, рот закрой! – заорал Лешка высоким голосом.
– А че я рот должна закрывать?! Какая мать, спрашиваю!
– Рот, я сказал, закрой!
– Свой, я сказала, закрой!
– Ты че, блядь такая… Ты че, блядь, за разговоры тут при матери моей?! – Лешкин голос поднялся почти на женскую высоту.
– Какая мать? Ты ее первый раз видишь!
– Твое какое дело? Твое собачье какое дело? Я спросил, твое, блядь, какое дело? – на Лешкиной груди появились розовые пятна, похожие на узоры с материнской футболки.
– Такое мое дело! – крикнула Анюта.
Женщина молчала, а Анюта переводила возмущенный взгляд с нее на Лешку. Щеки у Анюты покраснели, и она начала задыхаться.
– Какое твое, блядь, дело?! – крикнул Лешка и потряс в воздухе руками.
Анюта промолчала. Женщина опустила голову ниже, чуть наклонив вбок. Она раскачивалась – с усилием и внезапно откидывая голову, которая все равно клонилась вниз, словно на спине у нее лежал камень.
– Какое твое дело собачье? – повторил Лешка, поперхнувшись.
– Никакого, – мрачно ответила Аня.
– Тогда пасть заткни!
Все замолчали, тишина сделалась давящей, как будто на комнату тоже лег камень. Мать не шевелилась. Лешка подошел к окну и отдернул занавеску. Свет впрыснулся и потек, но до противоположной стены не дошел, остановившись у ног женщины. Она отдернула их, как обожженная. Дневной свет смягчил ее надутый живот. Разводы на Лешкиной коже поползли по плечам и вниз – по рукам.
– Че ты тогда на мать мою наезжаешь? Ты кто такая, чтоб мать мою попрекать? – крикнул Лешка, встав к матери спиной.
Лешкины глаза выпучились. Как будто он просил Анюту о чем-то. Зрачки расширились и светились. Словно Лешка, отдернув занавеску с окна, впустил в глаза весь дневной свет, и только остатки потекли по комнате, захватив Анюту, но материных ног едва коснулись.
– Какая она тебе мать?! – истерично закричала Анюта. – Приперлась, такая умная, на все готовое! Где она раньше была?
– Че ты мне? – Лешка присел, словно колени его внезапно ослабли, выставил в стороны пятнистые руки. – Че ты мне… – он захлебнулся и шевелил губами, как будто хотел сказать слишком много, но слишком много за раз не выходило. – Че ты мне, сука, блядь…
– Сам такой!
– Ах ты, сука… Ах ты, блядь… – задыхался он и глотал воздух. – Ах ты, блядь, тварь последняя… Задохнись, я кому сказал! – Лешка смотрел на Анюту так, будто это ее, а не мать свою, видел в первый раз.
– Как за воровство отмазывать, так сразу мой папа! Теперь пусть тебя твоя мать отмазывает! Мой отец больше палец о палец для тебя не ударит!
– Че ты – воровство? Че ты – при матери моей? А? Че ты – отец? Какой отец, бля? Где ты своего отца видела? Ты когда своего отца видела?
– Папа Петя любит меня, как родную! – голос Анюты сорвался.
– Он Маринку любит, как родную, – Лешка снова присел и хохотнул. – Маринку он любит, че, не знала? Ты им нахуй не нужна. Че, не знала? Вот они тебе покажут, – он ткнул в сторону Анюты фигу. – Вот, видела? – тыкал он. – Вот тебе папы Петина квартира. А вот тебе машина. Папа Петя… Да папа Петя… – Лешка хлебнул воздуха, – Маринке своей квартиру купил, когда она замуж выходила. А че, если он тебя так любит, тебе не купил?
– Да потому что ты бы все пропил! – крикнула Анюта и зарыдала. Увидев ее слезы, Лешка прояснился лицом. – Ты и женился на мне, надеялся, тебе что-то перепадет!
– Че мне перепадет от твоих родственников-крохоборов? Они тебя даже на Кипр с собой никогда не брали. Че, забыла, как они тебя бабушке оставляли, сами с Маринкой ехали? Забыла, да? Сама ко мне прибежала – Лешка, женись на мне, не могу с ними. Че, не было? Че, выкусила, да? Выкусила? – Лешка еще раз показал Анюте фиг, из которого сильно высовывался большой напряженный палец.
– Уйду я, если так, – проскулила Анюта.
– Уебывай на хуй! – Лешка потер руками виски и захохотал – высоко, истерично. – Че расселась тогда? Уебывай давай к своему папе Пете! Пошла вон! Давай, вали отсюда.
– И уйду! – взвизгнула Аня, не вставая с дивана.
– Сына… – женщина метнула взгляд на Лешку и снова опустила голову. – Сына, тут кафе через дорогу. Я уже договорилась, сына, туда меня берут – посудомойкой. Я – еще рабочая, сына…
– Ма, ты че? – задохнулся Лешка. – Ма, ты че сразу – через дорогу? Ты че, ма, отдыхай. Ты че сразу – рабочая? У нас все есть…
– Ты в жизни никогда не работал! Что у тебя есть? – крикнула Анюта.
– Пасть закрой! Задохнись, сказал! Работная, бля…
Анюта замолчала.
– Че, деньги где? – спросил Лешка, почему-то успокоившись.
– Какие деньги?
– В магазин, сказал, пойду! Деньги где?!
– Вчера четыре бутылки пива я на что купила?!
– Ты че, бля, все мои деньги потратила?!
– Сына, сына… – женщина засуетилась, поднимаясь из узкого кресла. – Сына, деньги есть…
Она встала и, прижимаясь икрами к креслу, сунула руку через горловину в лифчик. Вынула прелую пачку пятисотрублевок, сложенных вдвое.
– Деньги есть, сына… – она взяла из пачки сверху две бумажки – самые потные – и протянула их Лешке.
Лешка смотрел на деньги, не трогаясь с места.
– Не надо… – вяло сказал он.
– Бери, сына. Я ж для вас копила.
Лешка приблизился и, не глядя женщине в лицо, взял деньги.