Вот как приходилось изворачиваться…
Гулливер какой-то, корабельный врач,
Лилипуты… множество историй, —
А на самом деле виги, тори,
Двор, ханжи, ученые, король,
Тупоумий суеверных рой.
В юбилей наш вспомним кавалера.
Нам придумавшего Гулливера.
Мы — в стране гигантов!
Но порой
У подножия гигантской стройки
Возникает лилипутов рой…
Вот он. паразит, вредитель, плут.
Вот он, тупоумец-лилипут!
Мы в стране гигантов, но порой
Люди ходят в ней с наклонной головой —
Влево, вправо — как при Гулливере:
Этот сомневается, а тот не верит…
Великаны мощные растут.
По стране расставленные Планом.
Но порой
Ничтожный лилипут
Вдруг себя
Воображает великаном!
В юбилей наш вспомним кавалера,
Нам придумавшего Гулливера.
У врагов глаза вылазят рачьи…
Пятятся враги, как ящеры…
Нам теперь не надо изворачиваться, —
Мы — сатира.
Не просачивающаяся,
А разящая!
Эдуард Багрицкий
ПЕСНЯ О СОЛДАТЕ
С Карпат на Украину
Пришел солдат небритый.
Его шинель в лохмотьях
И сапоги разбиты.
Он встал перед простором
На брошенном погосте.
Четыре ветра кличут
К себе солдата в гости.
Взывает первый ветер:
— В моем краю хоромы,
Еда в стеклянных бочках.
В больших машинах громы.
Горит вино в стаканах,
Клубится пар над блюдом.
Иди — ты будешь главным
Над подневольным людом.
Второй взывает ветер:
— В моем краю широком
Взлетели кверху сабли.
Рванулась кровь потоком.
Там рубят и гуляют,
Ночуют под курганом,
Иди ко мне — ты будешь
Свободным атаманом.
Взывает третий ветер:
— Мой тихий край спокоен.
Пропахший мглой ночлегов
И горечью махорки,
С георгьевской медалью
На рваной гимнастерке.
Моя пшеница зреет.
Мой тучный скот удоен.
Когда закроешь веки,
Жена пойдет за гробом.
Иди ко мне — ты будешь
Достойным хлеборобом.
Кричит четвертый ветер:
— В моем краю пустынном
Одни лишь пули свищут
Над брошенным овином,
Копытом хлеб потоптан.
Нет крова и нет пищи.
Иди ко мне — здесь братья
Освобождают нищих.
Солдат берет винтовку
И разминает плечи…
Вперед, за ветром братьев —
Победа недалече!
Вера Инбер
У НАС ВО ДВОРЕ
Красавицей и модницей
В жакетке шерстяной —
Домашнею работницей
Пленился я одной.
Пойду в распределитель.
Скажу, что я влюблен.
Мне счастья отпустите
На розовый талон.
Товарищи, скажу я,
Чтоб без очередей
Десяток поцелуев
Мне был, как у людей.
Скажу я так сурово
Об этом потому.
Что сорта никакого
Второго не возьму.
Что, как угодно, драться.
Товарищи, готов
За в корне ликвидацию
Пониженных сортов…
Сиреневою веткой
Махая на меня.
Сидит в цветной жакетке
Красавица моя.
Но все же кто же именно —
Об этом ни гугу.
Назвать ее по имени.
Простите, не могу.
А может, и не надо
(Я тем и знаменит).
Вечерняя прохлада
Мне струны серебрит.
А дальше, разумеется,
Мечтай кому не лень.
У каждой ведь имеется
Жакетка и сирень.
И каждой пусть представится
В домашней тишине:
«Ведь это я красавица.
Ведь это обо мне».
Илья Ильф
Евгений Петров
ИХ БИН С ГОЛОВЫ ДО НОГ
Была совершена глупость, граничащая с головотяпством и еще чем-то.
Для цирковой программы выписали немецкий аттракцион — неустрашимого капитана Мазуччио с его говорящей собакой Брунгильдой (заметьте, цирковые капитаны всегда бывают неустрашимы).
Собаку выписал коммерческий директор, грубая, нечуткая натура, чуждая веяниям современности. А цирковая общественность проспала этот вопиющий факт.
Опомнилась только тогда, когда капитан Мазуччио высадился на Белорусско-Балтийском вокзале.
Носильщик повез в тележке клетку с черным пуделем, стриженным под Людовика XIV. и чемодан, в котором хранились капитанская пелерина на белой подкладке из сатина-либерти и сияющий цилиндр.
В тот же день художественный совет смотрел собаку на репетиции.
Неустрашимый капитан часто снимал цилиндр и кланялся. Он задавал Брунгильде вопросы.
— Вифиль? — спрашивал он.
— Таузенд. — неустрашимо отвечала собака.
Капитан гладил пуделя по черной каракулевой шерсти и одобрительно вздыхал: «О моя добрая собака!»
Потом собака с большими перерывами произнесла слова: абер. унзер и брудер. Затем она повалилась боком на песок, долго думала и наконец сказала:
— Их штербе.
Необходимо заметить, что в этом месте обычно раздавались аплодисменты. Собака к ним привыкла и вместе с хозяином отвешивала поклоны. Но художественный совет сурово молчал.
И капитан Мазуччио, беспокойно оглянувшись, приступил к последнему, самому ответственному номеру программы. Он взял в руки скрипку. Брунгильда присела на задние лапы и. выдержав несколько титров, трусливо, громко и невнятно запела: