Зиновий Паперный
ЗАЛЕЗАЯ В ДУШУ…
Особая разновидность литштампов — эссеизмы. Под «эссе» подразумевают стиль вольный, привольный, порой фривольный и всегда — лирически растрепанный. С годами он треплется все больше и больше, становясь уже просто невыносимо задушевным Интиму в эссе — навалом. В каждом литературно-критическом жанре это проявляется по-своему.
Начнем с писательского портрета. Еще не очень давно он вполне мог выглядеть так:
«Писатель Имя-Речкин родился тогда-то. Его родители — такие-то. После школы поступил туда-то, оттуда его послали туда-то. Печататься начал тогда-то. В общем, то-то, того-то, туда-то, тогда-то».
Если портретируемый писатель — в преклонных годах, то, в каком бы состоянии он практически ни находился, следовало обязательно отметить, что именно сейчас он молод, бодр и свеж как никогда, полон неслыханных творческих возможностей, у него все впереди.
Это кажется уже старомодным. Писательский портрет сейчас выдерживают в иных тонах:
«Не помню, кто сказал: чтобы разгадать душу писателя — надо побывать у него па родине. Вот и село Нижние Котлы, где прошло босое (вариант — голоногое) детство Василия Имя-Речкина. (Примечание: при описании детства хорошо идет деталь — цыпки на ногах. Это — верняк.) Я назвал Василия — Василием, но для меня он Васютка, Васятка. Василек если хотите, даже Васек. Я пришел в его село в тот неповторимый час, когда уже рассвело, но еще не начинает смеркаться. На душе было сторожко и неторопко, хрупко и хрустко.
И вот мы сидим с Васьком на крылечке (на пеньке, на облучке, на завалинке). Он легко расправляет могутные свои плечишки и выталкивает — на полном выдохе, с азартом, нахрапом, от всего своего щедрого сердца:
— Эх!
Немало слыхивал я и «ахов», и «охов», и «ухов», общаясь с братьями писателями, но такого знойкого, бередящего и опаляющего душу «эх» не слышал никогда и нигде».
По-другому проявляется интим-эссе со слезой в жанре критической рецензии. Раньше ее нередко писали так:
«В таком-то номере такого-то журнала за такой-то год опубликована повесть такого-то… В центре повествования… Основной конфликт… С одной стороны… С другой стороны… Главная идея исчерпывающе высказана главным героем… Метко сказано…»
Кто теперь так пишет? Разве что литературные мастодонты и динозавры. Сейчас все больше норовят творить в манере эмоционально взбитой, душевно всклокоченной и взбаламученной. Манеру эту можно назвать дамской. Но речь идет далеко не только об одних дамах-критикессах. В век бурной эмансипации женщин происходит широкое распространение дамского стиля, его влияние на мужскую часть пишущих. Если в жизни женщины переняли у мужчин брюки, то в литературной критике многие мужчины тянутся ко всякого рода литюбочкам, оборочкам, фестончикам и прочим кружавчикам.
Вот образец дамской (в широком смысле) манеры рецензирования:
«Я живу у метро «Электрозаводская». Место тихое, нелюдимое, уединенное. Разве что грохочут поезда, тарахтят грузовики, шумят автобусы, шебуршат троллейбусы. Рядом — киоск «Союзпечати». Милая такая, уютная киоскерша с круглым, доверчиво открытым лицом. На днях, торопясь в метро, я увидела: лицо у киоскерши светилось изнутри. Вся она выглядела по-хорошему взбудораженной.
— Что с вами?
Вместо ответа она протянула мне очередную книжку очередного журнала. Я сунула в сумку и тут же о ней забыла. Но вдруг какой-то глухой внутренний толчок заставил меня потянуться к журналу. Я раскрыла наугад — повесть!.. Что было дальше — не помню. Я бродила по оврагам и чащобам вместе с героями, жила с ними одной жизнью, вместе с ними росла, зрела, мужала, наливалась соками, творчески колосилась, вместе с ними я… (дальше — по ходу сюжета)».
Прежде рецензии нередко заканчивались словами:
«Все сказанное дает полное основание для вывода о том, что рецензируемая повесть представляет собой новый шаг (крупный вклад, большой успех, немалое достижение, бесспорную удачу, творческую победу — кому что нравится)».
А в наши дни?
«Я закрыла книжку, закрыла глаза. И мне как-то до боли блаженно подумалось о писателе: одним верным другом у меня стало больше…»
Или:
«Что я чувствовала к автору? Читательскую нежность? Критическое влечение? Человеческую симпатию? Нежную или, проще сказать, вековую нашу бабью благодарность? А может, все вместе взятое? Кто знает!»
Такого рода концовки, вырывающиеся непосредственно, как междометия, сейчас в большом ходу: «Еще бы!.. Счастливо!.. Так держать!.. Копать глубже!»
Неплохо идут финальные строки, претендующие на афористическую крылатость: «Дорогу осилит идущий… Талант свое возьмет… Без мастерства роман не сваришь… Не забывать мыслить образами…»
Интимизация и эссеизация критики дает себя знать даже в жанре издательской справки-аннотации. Сухо и монотонно звучала она раньше:
«Читателя заражает то, что, верно отображая, автор глубоко выражает мысль о том, как преображают…»
То ли дело теперь.
«Смутное томление девичьей души на ранней непуганой зорьке, перепады и переливы любовных порывов и позывов, трепет первого трудового успеха, страстная до беспамятства борьба с авралами и штурмовщиной на производстве и в семейной жизни — вот что волнует ненасытную, беспокойную душу автора книги, которую ты сейчас открываешь, бесценный ты наш читатель, друг и зазноба!»
Хочется пожелать новых успехов критикам-эссеистам, рецензентам-интимистам, эмоционалам-умельцам, мастерам невольной слезы!
Людмила Петрушевская
ДВЕ СКАЗКИ
Летела по свету Пушинка.
Это была волшебная Пушинка, она могла возвращать то, что потеряно.
Летела Пушинка по свету и села на голову корове.
А данная корова единственно что потеряла за последние пять минут, так это лепешку. И тут же корова благодаря Пушинке нашла свою лепешку и вступила в нее, и ничего хорошего не произошло.
В следующий раз Пушинка села на голову человеку, который потерял ключ от квартиры. Этот человек уже шел покупать новый замок, потому что слесарь взломал старый замок и испортил его. Пока что дверь заколотили кривым гвоздем. Придя за новым замком в магазин, человек благодаря Пушинке нашел старый ключ в кошельке, куда полез за деньгами, и очень стал ругаться. Опять ничего хорошего не вышло.
Пушинка тогда снялась с головы человека и села на плечо к старушке, которая пришла из магазина и обнаружила, что на одном валенке нет калоши. Старушка в сердцах выкинула оставшуюся калошу в мусоропровод, а затем надела сапоги. Выйдя в сапогах из дому, старушка благодаря Пушинке обнаружила предыдущую калошу прямо посреди двора и чуть не заплакала о предыдущей калоше, которую она выкинула. Затем старушка подобрала калошу и пошла к уборщице ругаться, чтобы ей дали ключ от мусоропровода — искать калошу номер один, и на этом Пушинка ее оставила. Опять ничего хорошего не получилось.