«Крокодил»

— И подам. Что мне, жалко? Вон он — без рук, без ног. Небось у него детей куча. Почему это у нищих всегда детей много?

— Ты не рассуждай. Ты подай!

— И подам. Тыщу подам.

— Молодец! Ты просто молодец будешь. А ты заметил, как у тебя уже хорошо на душе стало? Как будто росой умылся, да?

— Да… умылся. Нищий домой придет, жена спросит: «Сколько насобирал?» А он ей: «Тыщу!» Она хлоп башкой об пол, и поминай как звали.

— Ну, поменьше дай.

— И дам.

— И дай. Не жмись.

— А кто жмется? Восемьсот подам.

— Молодец!

— Надо только как-то так положить, чтобы никто не заметил, а то отнимут. Придет домой, жена: «Сколько насобирал?» Он: «Ничего, все отняли». Она хлоп башкой об пол, и поминай как звали.

— Ну ты хоть сколько подай.

— И подам.

— И подай.

— И подам. О чем речь? Сколько — вот вопрос. Пятьдесят рублей тоже отнимут. Десять не отнимут.

— Молодец! Ну, клади десять — и пошли… Клади. Это правильно — никто не тронет его.

— Его нет, а меня тронут. Если по десять подает, сколько же у него? Выследят и грохнут.

— Так ты что, сволочь, совсем ничего не подашь?

— Почему не подам? Подам.

— И подай!

— И подам. Интересно, сколько ему подают? Рубль… Два. У меня таких денег нет. На нет и суда нет.

— Ну ты сволочь!

— Как я подам то, чего у меня нет?

— Ну ты и гнида!

— Погоди — он смотрит на меня. Думает: хотел подать и не подал. Нехорошо получилось.

— Молодец! И что ты сделаешь?

— А я вот что сделаю — я сяду рядом, тоже буду просить. «Подайте, Христа ради, кто сколько может!»

— Смотри — калека этот тебе хочет подать. Не вздумай взять!

— Никогда!

— Не вздумай взять!

— Никогда! Спасибо, не надо. Спасибо, не надо. Спасибо… Сколько он дал-то? Пять рублей.

— Ну ты и сука!

— Ну, сука, и что? Я же не для себя взял, для него. Чтобы он как будто росой умылся. Придет домой, жена: «Сколько насобирал?», а он: «Я сам сегодня подал».

— Молодец!

— Какой есть.

— Мо-ло-дец!

— Ну, все, все. Пошли отсюда.

Дмитрий Филимонов

ЮНОЙ ХУДОЖНИЦЕ

Ирония — это тень от улыбки.

Нарисуйте, девочка, поэта.
Он поэт, он создан для портрета.
У поэта умные глаза.
Нарисуй поэта, стрекоза!

Что ты все порхаешь по пейзажам?
Спору нет, ценней шахтер со стажем,
он герой, конечно, спору нет,
сразу в Эрмитаж возьмут портрет.

Но поэт, поэт!.. Решайся, крошка.
Пусть не фешенебельна обложка,
но зато — пружина и сюжет.
Выйдет замечательный портрет.

Вдумчиво-печальный, в черном фраке
я войду в историю без драки,
с тенью от улыбки на устах,
чтоб висеть… в общественных местах.

СТЕРИАЛИЗМ

Две трети планеты свихнулось на сюре.
Жлобы рекламируют неожлобизм.
А в нашей изысканной литературе
полвека главенствовал стериализм.

На вате стерильной не сыщешь микроба.
В страдальне хирурга стерилен паркет…
Стихи из журнала возьмите на пробу —
не то что микроба, реальности нет.

Стерильные кошки котят не рожали.
Стерильные овечки, стерильный верблюд.
В стерильных романах проблем не решали,
но звонко внушали, что главное — труд.

Слипались от приторной патоки веки.
И наглухо гений стерильной строки,
как будто на рану бинты из аптеки,
стерильные строки мотал на мозги.

У стериализма надежные корни.
У стериализма плоды хороши:
печатные тонны стерильного корма,
где правда разбавлена сахаром лжи,

где нож на иголочку или занозу
похож, а герои похожи лицом,
как дети, когда яйцеклетка к митозу
имеет в ядре сорок семь хромосом.

Увы, и сегодня таланту в прихожей
редактор частенько вещает: «Пущать
не велено. Вы на других не похожи.
Вам рано в стерильную нашу печать!»

Елена Флорентьева Леонид Флорентьев АМБА

Никогда она ничего мне не делала. Она же ничего не умеет. У нее яичница подгорает сразу с обеих сторон, представляешь? Я с работы прихожу, она все время лежит, грызет яблоки и читает. Протянет руку, возьмет не глядя, хрум, хрум — только хвостик задумчиво положит обратно на тарелку. Безотходное производство какое-то.

А в тот раз я устал как черт. И горло болело. Ну, пришел, ужином, конечно, и не пахнет. Ладно! Стал отбивать мясо. Она закурила и говорит: «О, если б раб жил тысячью жизней! Для полной мести мало мне одной…» Я, естественно, молчу, только бью по мясу сильнее. Тут она с таким презрением, знаешь, просто жутким презрением в голосе и надменно так заявляет: «А ведь ты не знаешь, откуда эти строки!» Я молчу все равно, а мясо бедное от моих ударов уже совсем расползается по доске. Кое-где дырки появились. «Где, — спрашиваю, — сковородка наша?» Она стряхивает пепел в горшок с цветком: «Все эти глупости, — высокомерно говорит, — меня не занимают. А ты малоразвитый и даже не знаешь, что я прочла тебе строки из «Отелло».

Н-ну! И тут я заметил, что цветок мой весь в окурках! Мне даже показалось, что листья немного скукожились. Он как-то по-особому называется, забыл, житель пустынь и растет жутко медленно. Я его чуть ли не пионером еще посадил, правда, лет десять назад, землю рыхлил, поливал дождевой водой и убивал тлю. А эта его не переносила, особенно когда случайно порвала о колючку рукав какой-то турецкой кофты.

Туг я не выдержал, что говорить… Размахнулся и как ахну молоток в мойку, а там гора грязной посуды. Я просто озверел.

— Ты, — говорю, — неприятное существо, лежишь тут целыми днями, как большая котлета…

Она даже не вздрогнула, глазом не моргнула. Воткнула окурок в горшок и с большим олимпийским спокойствием делает следующее заявление:

— Ты, Вова, человек с бытовым сознанием. Абсолютно. Я же, напротив, безу… словно, человек с ноосферным сознанием. Отсюда несовместимость и антагонизм, делающий нашу дальнейшую совместную жизнь невозможной. Мы разведемся. Амба.

Я вытащил молоток из-под осколков; тут же, кстати говоря, и сковородку разыскал. Давай, давай, говорю, беги, разводись. Испугала!

И начался какой-то кошмар. Я как человек отходчивый утром встаю, готовлю завтрак и говорю вполне беззлобно: «Давай вставай, чисти челюсти». А она выскочила из-под одеяла, как черт из табакерки, схватила с кровати мою пижаму и — раз ее на пол. Я обалдел. Я, между прочим, ее сам стираю. И орет еще своим хриплым голосом: «Не смей приближаться к моей кровати, я тебе сказала, что подам на развод!»