Он вспоминал все это, лежа на животе в кубрике. Саднила обожженная спина. Хотелось пить.
А линкор, укрывшись дымовой завесой от обстрелов с Южного берега, шел Морским каналом в Кронштадт.
Шел навстречу своей судьбе.
В булочной на Интернациональной стоит очередь за хлебом. Окно забито досками. Темновато. Только над прилавком горит лампочка, освещая весы, черные кирпичи хлеба, строгое лицо и руки пожилой продавщицы. Молча выстригает она талоны из карточек, молча режет и взвешивает хлеб.
— Это как же, Степановна, — частит старуха из очереди, принимая из рук продавщицы ломоть ноздреватого хлеба. — Было двести пятьдесят, а теперь двести стало?
— Норму срезали, — отвечает продавщица. — С десятого сентября. Следующий. Побыстрее, гражданки.
— Чего побыстрее? — протягивает ей карточку следующая в очереди женщина. — Сегодня больше не прилетит небось. Три раза бомбил сегодня:
— Я думала, — вздыхает кто-то из женщин, — весь Кронштадт разнесет. В госпитале — слыхали, нет, бабоньки? — много народу побил бомбами.
— На Морском заводе тоже.
— Он, главное, по кораблям метит. У меня сигнальщик был знакомый со сторожевика «Вихрь»…
— Следующий.
— …вечером вчера побежала в гавань — нету, говорят, «Вихря», потонул…
А в хвосте очереди стоит Надя Чернышева в сереньком пальтеце и белом беретике.
Старичок, стоящий перед ней, говорит дребезжащим голосом:
— В мировую войну чего на фронте боялись? Шрапнели боялись. Как почнет она над головами пули сыпать… беда…
— Тоже мне, шрапнель! — хмыкает рослая женщина, занявшая очередь за Надей. — На Морзаводе вчера целый цех одной бомбой смело, а ты говоришь — шрапнель.
А у Нади опять перед глазами ужас последних двух дней: вой сирен и грохот взрывов, рушащиеся в тучах пыли стены, и каждый раз цепенеешь от жуткого свиста летящей с черного неба бомбы, эта — твоя, эта — точно твоя… и все-таки не эта… И сквозь горький дым и муть слышишь слабый чей-то зов: «Санитары, к механическому цеху!» И встаешь, хоть ноги не держат тебя, и бежишь, хоть не можешь сделать ни шагу, и каким-то образом оказываешься с носилками у кирпичных завалов, а потом, когда немного осядет пыльное облако, ты видишь, что не все погибло, что есть еще живые люди и ты сама жива, жива…
Надя повертывается к женщине, чтобы сказать ей, что не весь цех смело, а только восточная стена упала и крыша рухнула, но тут в булочную влетела Оля Земляницына. Курносенькая, румяная, а пальтишко, как у Нади, — выбросили прошлой весной такие в Гостином дворе на Ленинской.
— Кто последний? — выпаливает она. — Ой, Надька! — И кидается к подруге.
— За мной будешь, девушка, — относится к ней рослая женщина. — Вперед не пущу.
— За вами, за вами. Надюша, ну как ты? Живая? — понеслась Олечка. — Ой, около нашего дома упала бомба, все стекла выбило, по стене вот такая трещина! Я-то была на работе, а пришла домой — на матери лица нет и будто оглохла, ужас! Я знаешь, где теперь работаю? На телефонной станции, на базовой. Ой, сколько ж я тебя не видела! Сто лет! С Виктором встречаешься?
— Нет.
— Как же так? «Марат» в Кронштадте, на Рогатке стоит, я видела.
— Так говоришь, Олечка, будто мирное время. Никого с кораблей на берег не пускают.
— Знаю, знаю! На сухопутный фронт много ушло моряков с кораблей. Может, и Виктор твой?
— Нет, он на «Марате». Я письмо от него получила.
— Ой, покажи!
Надя достала письмо из кармана, протянула Ольге.
«Надя! — читает та. — Мы теперь в боях, колошматим днем и ночью. Слышала, какой у нас голос? Нам тоже маленько досталось, а меня обожгло, полежал в лазарете, теперь на ногах. На ногах, а к тебе выбраться не могу. Надюша, красивая ты моя! Думаешь обо мне? Хоть иногда? Я по тебе скучаю очень!!! Не то слово. Люблю! А пока, если разрешишь, целую. Виктор. 20 сентября».
Олечка, всхлипнув, отдает Наде письмо:
— Счастливая ты, Надька!
— Прямо…
— Ой, знаешь что? — просияла вдруг Олечка. — У нас есть телефонная связь, «Марат» подключен к гавани. Завтра попробую тебя с Виктором соединить.
— Это можно? — недоверчиво смотрит Надя.
— Ой, конечно же можно!
— Двигайтесь, — басит рослая женщина. И добавляет осуждающе: — Война идет, а эти только знают шуры-муры…
Как нырнул Иноземцев после подъема флага в машинное отделение, так и застрял там на весь день. Распределение проверить, форсунки прокачать — вечная морока с дизелями. Конечно, можно было бы покрутиться малость, отдать распоряжения и уйти — старшина группы Фарафонов службу знает, к матчасти внимателен. Но хочет Иноземцев своими глазами всюду заглянуть, своими руками потрогать замасленный, черный от нагара рабочий металл.