После недолгой паузы Галкин тихо говорит:
— Не списывайте. Я постараюсь…
После ужина Козырев поднялся на мостик, закурил папиросу, спрятав огонек в кулаке. Темно в Средней гавани. Только вспышки от выстрелов недалекой батареи коротко выхватывают из тьмы силуэты кораблей. Бушует, не утихая ни днем ни ночью, артиллерийская гроза. Небо над Южным берегом — в сполохах огня, в красном мерцающем дыме.
На юте тарахтит лебедка: кран переносит из кузова грузовика, стоящего на стенке, мины на палубу тральщика. Слышны голоса Толоконникова, мичмана Анастасьева, боцмана Кобыльского.
К Козыреву подходит Балыкин. Некоторое время они слушают усилившуюся канонаду.
— «Октябрина» бьет, — говорит Балыкин. — Или «Марат»?
— «Октябрина».
— Да, верно. «Марат» же тут, у Усть-Рогатки. Вышел из боя… — Балыкин наклоняется над обвесом мостика, строго окликает: — Боцман!
— Есть! — из темноты голос Кобыльского.
— Мат проскальзывает. Прекратить!
— Есть…
Балыкин понижает голос, чтоб вахтенный сигнальщик не услышал:
— Вот что, мне настроение механика не нравится.
— Ну, так на самом деле тревожно, Николай Иванович. Немцы прорвались к окраинам Питера.
— Тревога у всех, само собой. Но говорить, что мы все дальше откатываемся…
— К сожалению, и это факт.
— Нет, — твердо говорит Балыкин. — Если Иноземцев позволяет себе такие разговоры с подчиненным личным составом, то это вредно. Знаю я эти интеллигентские штучки.
— Какие штучки?
— А вот такие. Не вздыхать о потерянном надо, а мобилизовать на борьбу.
— Уж куда дальше мобилизовывать? Экипаж не знает отдыха, почти все время в море, под бомбами, на минных полях. Оставь Иноземцева — он механик дельный.
Грохочет на юте лебедка, смутным шаром плывет под стрелой крана очередная мина.
— Вот еще что, — говорит военком. — Не хотел я тебя в кают-компании обрывать, но считаю, что ты поступил неправильно.
— А именно? — отрывисто бросает Козырев.
— С Галкиным был решен вопрос: списать. Командиром было приказано. Верно?
— Верно. Но теперь тральщиком командую я.
— Временно командуешь, — уточняет Балыкин. — Даже если б и не было приказано, все равно ясно: держать на корабле сосунка этого ни к чему. А ты вроде передал на его усмотрение, списать или не списать. Демократию ложную разводишь.
— Сосунок, как ты изволил выразиться, прошел полный курс военно-морского училища, и я не считаю возможным забыть этот факт. Уверенности недостает, храбрости — это дело другое. Это можно воспитать. Ты должен знать такие вещи лучше, чем я.
— Не мирное время, товарищ Козырев, чтобы нянчиться. Без толкового минера нам нельзя никак.
— Знаю. И все же попробуем сделать из Галкина боевого офицера.
— Офицера, — усмехается Балыкин. — Недоброй памяти словцо употребляешь. Недалеко, видно, оно у тебя лежало.
Козырев прошелся по мостику.
— Твой намек понял, Николай Иванович, — говорит он сдержанно. — Ты прав, мой отец до революции был офицером. Не генералом, правда, а поручиком. В четырнадцатом он пошел вольноопределяющимся на войну, командовал ротой самокатчиков…
— Не трудись. Я твою анкету знаю.
— Само собой. Там все подробно. И как комбрига Козырева арестовали в тридцать восьмом. И как в сороковом освободили. К твоему сведению, он полностью восстановлен в правах.
— Тоже знаю.
— Отец сейчас на фронте. Он полковник, начальник штаба танкового корпуса…
— Чего ты раскипятился? Я тебя отцом не попрекаю.
— Не попрекаешь, но намекаешь. Где-то в глубине мыслишка — мол, у Козырева за кормой не чисто.
Помолчав, Балыкин говорит:
— Если уж ты в мои мысли лезешь, товарищ Козырев, то вот что скажу. Были на твой счет сомнения, назначать командиром корабля или нет. Я в политотделе тебя поддержал, поскольку вижу: командир ты грамотный, ответственность сознаешь, командовать умеешь.
— Я должен рассыпаться в благодарностях?
— Неуместно иронизируешь. Повторяю: я тебя поддержал, но и ты веди себя. Аккуратно себя веди. Понятно, нет?
— Вполне.
— У нас с Олег Борисычем недоразумений не было. Давай и с тобой уговоримся. В чисто командирские дела я вмешиваться не стану. В море командуй сам. Во всех остальных вопросах — хоть бы таких, как сегодня с Галкиным, — попрошу советоваться.