Что же дала французская революция Франции, человечеству? — подводит итог Кропоткин. А дала она освобождение крестьянина от крепостного права, резкое увеличение производительности труда, равенство граждан перед законом и представительное правление — всем странам Европы, кроме России. И еще одно, что заметил из всех историков только Кропоткин: «Мы видели, как за все время революции старалась пробиться коммунистическая мысль». Это в буржуазной-то революции? Да, Кропоткин был убежден, что Великая французская революция, хотя она и была буржуазной, стала «источником всех коммунистических, анархических и социалистических воззрений нашего времени».
В книге о французской революции Кропоткин то и дело обращает свою мысль к России: «Какой нации выпадет теперь на долю задача совершить следующую великую революцию? Одно время можно было думать, что это будет Россия. И тогда является вопрос: если Россия затронет революционными методами земельный вопрос, как далеко пойдет она в этом направлении? Сумеет ли она избегнуть ошибки, сделанной французским Национальным собранием, и отдаст ли она землю, обобществленную, тем, кто ее обрабатывает?» Кропоткин отмечает, что любой народ, который встанет теперь на путь революции, получит в наследие то, что совершено во Франции: «Кровь, пролитая ими, пролита для всего человечества. Страдания, перенесенные ими, они перенесли для всех наций и народов… Все это составляет достояние всего человечества. Все это принесло свои плоды… и откроет человечеству широкие горизонты, на которых вдали будут светиться, как маяк, все те же слова: „Свобода, Равенство и Братство“».
Так заканчивается исторический труд Кропоткина о Великой французской революции, одно из лучших его произведений. Достаточно было бы одной этой книги для того, чтобы имя Кропоткина вошло в историю мировой науки. Через несколько лет она стала удивительно современной на родине ее автора, где произошла революция, свергнувшая самодержавие.
Действительно, лозунг «Свобода, равенство и братство» был актуален в России и во время Февральской революции, и в первые годы после Октябрьского переворота. Но Петр Алексеевич, возможно, удивился бы тому, что сегодняшние коммунисты из КПРФ изменили содержание этой триады. У них она звучит так: «Равенство, братство, социализм!» Исчезло одно слово — «свобода». Решили, что для социализма свобода не нужна. Кропоткин же, как и Бакунин, ставил ее на первое место.
Семидесятилетие и война
…И как отрадно было почувствовать, что ни годы, ни расстояния не порвали той связи с русской жизнью, которую я со своей стороны всегда с любовью хранил и лелеял в своем сердце…
В начале XX века почти ежегодно собирались конгрессы революционеров то в Париже, то в Лондоне, то в Брюсселе. Петр Алексеевич не очень любил появляться на этих торжественных собраниях, где всегда оказывался в центре внимания. Но на Лондонском международном революционном рабочем конгрессе 1900 года он присутствовал и прочитал там три доклада: «Узаконенная месть, называемая правосудием», «Мелкая промышленность в Англии» и «Коммунизм и анархия». Опять прозвучали три различные темы: разоблачение буржуазного суда, защита принципа разукрупнения промышленности с целью усиления эффективности производства и разъяснение основ коммунистического анархизма. Эта своеобразная сюита в трех частях часто переиздавалась и по отдельности, и вместе. Он помещает свою статью «Наказание смертной казнью» в изданном сначала в Лондоне (1906), а потом перепечатанном в Москве (1907) сборнике «Против смертной казни» под редакцией М. Н. Гернета, в котором принял участие также В. Г. Короленко. Этот сборник сыграл большую роль в формировании общественного мнения по вопросу, актуальному и сегодня.
В эти годы здоровье Петра Алексеевича заметно ухудшилось, и врачи рекомендовали ему не оставаться зимой в Англии, а также работать не более четырех-пяти часов в день. Зиму 1908 года он провел в швейцарском городе Локарно, на берегу озера Лаго-Маджоре — в том самом Локарно, где жил Бакунин, когда Кропоткин впервые приехал в Швейцарию в 1872 году. В поездках в Италию и Швейцарию для лечения и отдыха Кропоткин возвращался к природе и снова чувствовал себя географом. Он ходил в горы и там собирал гербарии, образцы горных пород, рисовал природные ландшафты. Приехав в Локарно, он через несколько дней поселился в горном селении Канаббио.
Лечивший его доктор Таблер из Цюриха вспоминал: «Он находил… виды природы в районе верхнеитальянских озер великолепными, но поднимался до восхищения, лишь когда сравнивал местность с Сибирью. Тогда его восторг становился безграничным. Все мы, натуралисты, говорил он, должны были бы отправляться в Сибирь: там для науки открывается беспредельное поле наблюдений. Вспоминая о своих путешествиях по Байкалу, он восклицал: „О, там такая красота! Такая красота!“ Пыл, с которым он говорил это, делал невозможным сказать хотя бы слово похвалы о живописных местах в других частях земного шара… Бродить по горам — его любимейшее занятие. Это было гораздо ближе его сердцу, чем критика и революция. Он был, конечно, бунтарем, но бунтарство было лишь на втором плане в его характере. Он не испытывал удовольствия в разрушении и бунтовал лишь против препятствий, встававших на пути его сильных личных стремлений…»