– Ну, – сказал тюремщик, сажая девочку на подоконник, – она будет кормить птиц. Этот большой круглый хлеб – для синьора Жана Батиста. Надо его переломить, иначе он не пролезет сквозь решетку. Вот так ручная птица, целует руку девочке! Эта колбаса, завернутая в виноградный лист, – господину Риго. Эта телятина в душистом желе – господину Риго. И эти три ломтика белого хлеба – господину Риго. И этот сыр, и это вино, и этот табак, – все господину Риго. Счастливая птица!
Ребенок с очевидным страхом просунул все эти яства сквозь решетку в мягкую пухлую изящную руку, не раз отдернув свою собственную и посматривая на узника, нахмурив лобик, с выражением не то боязни, не то гнева. Но девочка доверчиво вложила ломоть хлеба в смуглую шершавую руку Жана Батиста, с узловатыми пальцами (из ногтей которых вряд ли набралось бы достаточно материала для одного ногтя господина Риго), и когда заключенный поцеловал ее ручку, ласково погладила его лицо. Г-н Риго, ничуть не обидевшись этим различием в обращении, умасливал отца смехом, а дочери кивал всякий раз, когда она подавала ему что-нибудь. Получив свой обед, он устроился поудобнее на окне и немедленно с аппетитом принялся за еду.
Когда г-н Риго смеялся, в лице его происходила замечательная, но не особенно приятная перемена. Усы поднимались, а нос опускался самым зловещим образом.
– Вот, – сказал тюремщик, перевертывая и вытряхивая корзину, – я истратил все деньги, которые получил; здесь и счет, это дело кончено. Господин Риго! Президент намерен насладиться беседой с вами сегодня в час пополудни.
– Судить меня, а? – спросил Риго, остановившись с ножом в руке и куском во рту.
– Именно. Судить.
– А мне ничего не скажете новенького? – сказал Жан Батист, принявшийся было с удовольствием уписывать свой хлеб.
Тюремщик пожал плечами.
– Матерь божья! Неужели же мне тут век вековать, отец родной?
– А я почем знаю! – крикнул тюремщик, поворачиваясь к нему с чисто южной живостью и жестикулируя обеими руками и всеми пальцами, точно собираясь разорвать его в клочки. – Дружище, разве я могу сказать, сколько времени вы здесь просидите? Разве я знаю об этом, Жан Батист Кавалетто? Провалиться мне! Бывают здесь и такие арестанты, которые не очень-то торопятся на суд.
Говоря это, он искоса взглянул на г-на Риго, но тот уже принялся за свой обед, хотя, по-видимому, и не с таким аппетитом, как прежде.
– Прощайте, птицы! – сказал тюремщик, взяв на руки дочку и сопровождая каждое слово поцелуем.
– Прощайте, птицы! – повторила малютка.
Ее невинное личико ласково выглядывало из-за плеча отца, который спускался с лестницы, напевая ей детскую песенку:
Жан Батист, прильнув к решетке, счел своим долгом подтянуть приятным, хотя несколько сиплым голосом:
Тюремщик даже приостановился на лестнице, чтобы дать послушать песню дочурке, которая повторила припев. Затем головка ребенка скрылась, скрылась голова тюремщика, но детский голос звучал, пока не хлопнула дверь.
Г-н Риго, видя, что Жан Батист остается у решетки, прислушиваясь к замирающему эху (даже эхо звучало в тюрьме чуть слышно и как-то медленно распространялось в спертой атмосфере), напомнил пинком, что он может отправиться в свой темный угол. Маленький узник снова уселся на каменном полу, с беспечностью человека, привыкшего к жесткому ложу. Разложив перед собой три куска хлеба, он принялся за четвертый с таким усердием, словно побился об заклад съесть все за один присест.
Быть может, он и поглядывал на лионскую колбасу и телятину в желе, но они недолго соблазняли его: г-н Риго живо расправился со своими яствами, несмотря на президента и суд, после чего вытер руки виноградным листом. Затем, хлебнув вина, взглянул на своего товарища, и усы его поднялись, а нос опустился.
– Хорош ли хлеб? – спросил он.
– Суховат немного, да у меня есть соус, – ответил Жан Батист, показывая свой нож.
– Какой соус?
– Я могу резать хлеб так – на манер дыни, или так – в виде яичницы, или так – как жареную рыбу, или так – в виде лионской колбасы, – сказал Жан Батист, наглядно поясняя свои слова и смиренно пережевывая хлеб.
– Держи! – крикнул г-н Риго. – Можешь допить. Можешь прикончить!
Подарок был не из щедрых, так как вина оставалось только на донышке, но синьор Кавалетто, вскочив на ноги, принял бутылку с благодарностью, опрокинул ее в рот и чмокнул губами.