Вторник, 21 ноября, Нью-Йорк
После встречи с Джоном Мори настроение у Полякова было хуже некуда, он постоянно ощущал безысходность своего положения и опасную зыбкость под ногами. Понимая, что совершил предательство и зашел слишком далеко, что теперь уже не выбраться из капкана, в который добровольно загнал сам себя, он все чаще стал уединяться в своем кабинете. Ему казалось, что он отрешен от разведывательной деятельности и что движется по какой-то никого не интересующей, бесполезной орбите. Голос разума подсказывал, что он совершил непоправимую ошибку, которой нет оправдания. Он и сам до конца еще не осознавал, что толкнуло его к такому подлому поступку. «Ведь ничто не угрожало моему существованию и благополучию. И здесь, и в Москве. Что же со мной происходит? Я ли это?» — не раз спрашивал себя Поляков.
Зыбкость его положения усиливалась еще и недоверием, которое, как ему казалось, проявляет Джон. «Надо же такому быть: я выдал ему имена шестерых шифровальщиков, а он все еще смотрит на меня с недоверием и подозрением, — возмущался Поляков. — Ничего не понимаю! То ли он завербовал меня, то ли это была ознакомительная беседа? Возможно, после того как они убедятся, что я назвал подлинные фамилии, они оценят это и займутся мною более серьезно».
В дополнение к этим мыслям его продолжал мучить и такой вопрос: «Неужели Джон в самом деле подозревает, что я — подстава КГБ?» Отгоняя эту неотвязную, угнетающую его мысль, он начал опасаться, что контрразведка ПГУ может засечь его контакты на последующих операциях по связи с Джоном Мори. Чтобы погасить такие опасения, Поляков начал злоупотреблять спиртным. Это не осталось без внимания его жены. Она стала все чаще замечать, что муж в последнее время сам не свой, стал часто пить, ведет себя замкнуто, разговаривает с нею нехотя и скупо, словно боясь сболтнуть лишнее. Было видно, что он скрывает что-то. Она сообщила об этом его коллегам, проживавшим в том же отеле, однако никто из них не придал этому значения.
По прошествии еще некоторого времени она не выдержала и спросила у него:
— Что с тобой происходит, Дима? Почему ты такой скованный стал? Может, у тебя что-то случилось? Или ты заболел?
— Ничего у меня не случилось! И не задавай мне больше глупых вопросов! Помалкивай, а не то нам всем плохо будет! — огрызнулся он, досадуя больше на себя за то, что его переживания заметила жена.
Не понравились Нине Петровне его объяснения.
— Это почему же нам плохо будет?
Он понял, что сказал не то, что нужно, и тут же начал оправдываться:
— Ну что ты изводишь меня своими ненужными вопросами? Ты же видишь, что отвечать мне нечем. Если бы даже и знал, что отвечать, то все равно бы промолчал.
— Это что же за такая запретная тема? — возмутилась она.
— Да нет, тема не запретная.
— Тогда в чем же дело?
— Дело в том, что есть такой закон: что бы ты ни сказал вслух, завтра же об этом будут знать все, даже кого это не касается и кого следует опасаться.
И тут она разозлилась, махнула рукой.
— Ну хватит мозги мне пудрить! Неужели ты не замечаешь, что я перестаю понимать тебя?
— А чего тут непонятного! — хмыкнул он. — Вот когда под зад коленом дадут мне, тогда ты поймешь, как жить дальше без меня.
Лицо жены мгновенно помрачнело. И тут он спохватился, сообразив, что сказал опять не то, что нужно. Явно недовольный, что не смог скрыть своего состояния перед супругой, что сболтнул лишнее, он стал успокаивать себя: «Все решения уже приняты, повлиять уже ни на что нельзя и волноваться теперь нечего. Да и не тот сегодня день, чтобы опасаться разоблачения. Тот день еще не скоро придет и от него мне никуда уже не деться. Уж он-то все расставит на свои места. Вот его и надо бояться! А сегодняшний, завтрашний и все последующие дни, недели, месяцы, а может быть, и годы — это время пока для приятных бесед, увеселений и благ. И все-таки Нину надо успокоить и объяснить ей, почему я такой нервный стал…»
Эти успокоительные мысли пронеслись в его голове в одно мгновение, и он сказал жене, которая продолжала стоять и напряженно смотреть на него, что его беспокоят последнее время служебные дела.