— Какой мужчина? Официант?
— Нет. Этот мужчина. Там. — Патрисия указала на место напротив.
— Там никого нет, Патрисия, — сказала миссис Беккс тоном, предназначенным для неразумных детей и собак. — Давай допивай свой кофе. Мишель сказал, что заедет за нами минут через двадцать.
Патрисия подняла свою чашку вдруг онемевшими пальцами. Где-то пыхтела и кашляла машина для приготовления эспрессо. Дождь лился с небес — на немых мертвецов Пер-Лашез, на дома и улицы Парижа. Дождь покрыл собой целый город. Как вуаль, как смятая простыня.
Патрисия вскинула голову и спросила:
— Который час?
Патрисия сидит у себя в номере, в высоком и узком здании отеля на бульваре Сен-Жермен, и прислушивается к уличному движению за окном. Колеса машин прорезают пелену дождя.
Дождь моросит сквозь тьму. Дождь брызгает на балкон. Дождь капает медленно, грустно — с завитков кованой решетки.
Она сидит на краю кровати. В темноте. Всегда в темноте. Свет ей не нужен. Сколько денег она экономит на счетах за электричество! Она сидит в темноте в полдень, доедает очередную плитку шоколада и пытается читать. Безнадежно; пальцы скользят по узору из точек азбуки Брайля, но в их сочетаниях нет никакого смысла. Не в силах сосредоточиться, она закрывает книгу и подходит к окну. Скоро наступит вечер. Снаружи, в дождливой тьме, Париж обрядится в одежды из света. Студенты примутся за свои бесконечные споры за чашкой кофе, влюбленные упадут друг другу в объятия. Там, снаружи, в бездыханной тьме и пылающем неоне, люди будут жить и чувствовать, что живут. Здесь, в этой комнате, Патрисия будет сидеть и читать.
Она тяжело опускается на кровать. Ей тоскливо и невыразимо грустно. Она ставит в плеер кассету. Она ложится, откинувшись на подушки, и смотрит широко распахнутыми глазами в свою личную темноту.
В плеере заиграл Дебюсси, «Ла Мер». Первый накат струнных и духовых напоминает неоглядный пустынный берег. Белый песок сверкает пустотой под безграничным небом. Белые волны дробятся о камни. Патрисия что-то пишет на песке. Она не может прочесть написанного, но понимает, что это важно.
Патрисия облизнула сухие губы, отдававшие шоколадом.
Интересно, а как он выглядел? Тот человек в кафе. Человек с бархатным голосом. Каким бы он был для нее, если бы она могла видеть?
Она расстегнула юбку и скользнула рукой вниз, к животу и ниже. Рука удобно устроилась между ног. Кровать легонько поскрипывала почти в такт резкому рваному дыханию Патрисии.
Она распростерта на влажном шелке в комнате заполненной ароматом цветов и старого вина и он тоже был там, его голос, его дыхание на ее теле, его дыхание в завитках ее уха, у нее на губах, у нее во рту его кожа и клубок мышц, когда он вошел в нее.
…Волны музыки Дебюсси бились у нее в голове, расшибаясь о стенки ее черепа. Белый плеск волн заглушал шумы улицы и дождя, превращая тьму в обжигающий свет.
Композиция подошла к концу. В комнате было ужасно жарко. Коробка, лишенная воздуха. Патрисия задыхалась во тьме. Пошатываясь, она встала и повернулась к холодному глазу зеркала. Она знала, что в нем отражается: толстая, совершенно невыразительная дурнушка, которая ублажает себя на кровати в гостиничном номере.
— Прекрати — или ослепнешь, — сказала она тихонько. Ей вдруг стало противно. Она почувствовала себя убогой и глупой. Она никогда ни с кем не познакомится, никогда ничего не сделает и никем не станет. Все сошлось на этой душной комнате. Куда бы она ни пошла, она все равно придет в эту комнату. Читать. Всегда только читать. Ничего никогда не случится.
Тьма сомкнулась.
— Я знал, что ты придешь, — сказал мужчина. — Я знал.
— Не понимаю, как это вы знали, — сказала Патрисия и смутилась. Она говорила глупости.
— О, я-то знаю. — Похоже, мужчина ничуть не обиделся. — Меня специально учили распознавать в людях некоторые аспекты. Некоторые способности. Некоторые… наклонности. — Их руки соприкоснулись, и Патрисия вздрогнула. — И вот что я тебе скажу, Патрисия. Мы станем друзьями.
— Я даже не знаю, как вас зовут. — Ей вдруг стало страшно. У нее появилось странное ощущение, что ее окружают. Его голос как будто замыкал линию вокруг нее. Струйка пота пробежала между ее грудей.
— Как меня зовут? — Он улыбнулся. Она услышала, как он улыбнулся. Зови меня Л'Оглав.
— Как? — удивилась Патрисия, уверенная, что не расслышала. Она старалась побороть страх. Страх — вот что делало ее одинокой.
— Л'Оглав, — повторил мужчина. — Сокращеное от Оглавления, как в книге.
— Но я не могу вас так звать, — смутилась Патрисия.
— Можешь. Должна. — Он дотронулся до ее руки. Будто мягкий силок обвился вокруг запястья. — Дорогая Патрисия, ты должна. И ты будешь. Я покажу тебе такое…
Страх сковал ее, стал почти невыносимым. Она хотела бежать, вернуться обратно — в ту комнату, к той книге, к своему уютному убежищу для трусов. Этот странный человек распахнул перед ней дверь в другой мир. Правда, за дверью лежала тьма, но, с другой стороны, для Патрисии тьма была родным домом.
— Л'Оглав, — сказала она.
Когда миссис Беккс вернулась в кафе за Патрисией, той уже не было. Один из официантов видел, как она выходила с каким-то мужчиной, но описать незнакомца не смог. Он появился и так же пропал — серый человек за пеленой дождя. Человек-невидимка. Полиция встала на уши. Безо всякой надежды на успех они обшарили город и сдались. Родители Патрисии сами устроили поиски дочери — тоже тщетно. В газетах напечатали фотографии дебелой и рыхлой слепой девушки, улыбавшейся в камеру, видеть которую она не могла. Ее глаза — светло-голубые в жизни — на снимках стали почти прозрачными. Глаза, налитые дождем — словно две лужицы на лице. Очень скоро и репортеры, и публика утратили весь интерес. В комнате Патрисии никто ничего не трогал.
Застывшее время. Остановившиеся часы. Девушку так и не нашли, дело осталось неразрешенным — открытым, как дверь, ведущая в никуда.
Особняк был бы похож на тюрьму, если бы не странное свойство этого огромного дома — казалось, он постоянно меняет свою планировку. Ни одна дверь не ведет дважды в одну и ту же комнату, ни по одному коридору нельзя пройти к одному и тому же месту, ни одна лестница на повторяет своих ступенек.
К тому же здесь есть чем заняться. И занятия эти отличаются богатством выбора и изощренностью, по сравнению с которыми жизнь снаружи кажется бледной и невыразительной. Здесь, в стенах особняка, нет такого греха, который бы не прощался тут же и без остатка. Здесь поиски плотских откровений давным-давно привели к практике извращений, которые совершенствуются ежедневно и просто не знают пределов. Здесь нет ни границ, ни запретов, ни осуждения.
И девиз, начертанный над входом, гласит: «Ад прекраснее Рая».
Эта ночь обещает быть особой ночью. В красной комнате — в комнате Знака Семи, стены которой бьются, как сердце, — Патрисия лежит на шелковых подушках.
Она находит вену на бедре и медленно вводит иглу. После первого прихода ее голова как будто раскрылась и разделилась на части, как головоломка. Каждый нерв ее тела переживает серию сладостных ударов, в мозгу разливается дым. Патрисия облизывает сухие губы. Ее бьет дрожь. Маленькие колокольчики на серебряных кольцах, которыми пропирсовано все ее тело, тихонько звенят. Тело превращается в живой бубен. Длинный вздох срывается с ее губ. В комнате жарко, пот стекает по умащенной коже, капает с непристойных татуировок, с некоторых пор украшающих ее живот.
Комната бьется, как сердце. Сквозь глухой гул этой зыбкой пульсации Патрисия слышит, как мальчик плюется. Он все плевал и плевал, непонятно зачем. Л'Оглав разрешил ей ощупать мальчика — зарыться ногтями в его мягкие волосы, подергать перья из его подрезанных и излохмаченных крыльев, пройтись кончиками пальцев по шрамам, оставшимся после кастрации.
— Что он делает? — спрашивает она сонно. — Почему он плюется?