Гортов принялся штудировать одно за другим предыдущие интервью, стал слушать в аудиофайлах речи, чтобы уловить его ритм и интонацию.
Начало давалось с трудом. Вот он читал вопрос, и в голове то и дело вспыхивали обороты Северцева. «Наша родная земля!» — вдруг гаркнул певец, и Гортов от ужаса вздрогнул.
«Я родился на Брянщине»… «Всплывем из пучины безвременья»… «Ампутация русскости»… «Мы не позволим этого сделать»… «Помню нежные руки матери»… «Сколько желания взорвать, унизить, вернуть Россию во тьму!»… — увещевал, ласкал, грозился в его мозгу Северцев прерывистой стоголосицей.
«Империя — как мертвый лев, — начал невпопад к вопросам набивать слова Гортов, — в котором копошатся уже двадцать лет, и рвут на части навозные насекомые».
«Навозные? — оборвал себя Гортов. — Ну тогда получается, что империя… Нет, не годится, да и пример избитый…»
Так, что там у нас… «Либералы… либералы… как вы относитесь к отдельным…»… мозг, едва напрягшись, стал опухать, тяжелеть, болеть.
Гортов встал, походил. Келья стремительно сузилась, стало невыносимо тяжело среди давящих стен, и он выбежал в коридор и сразу столкнулся с Софьей. Верней, почти что столкнулся, — столкновение это было бы неприятным — она несла в руках больничную утку, употребленную. Софья была в парадном платье.
Гортов застыл с приветственной миной — рот приоткрылся, набряк словами, но Софья, пунцовая, слов не дождалась и торопливо скрылась за дверью. Гортов умыл лицо и вернулся в комнату.
«Либерализм — как позабытая утка в больничной палате. Пахнет и выглядит соответствующе. Может, пора уж прибраться!? В грязи лечение бесполезно».
Гортов с вдохновением застучал по клавишам. В голове, наконец, зазвучал стройный и бодрый голос Северцева, речь побежала лихим потоком. Говоря, Северцев так и стоял перед Гортовым, как в том подвале: поставив ногу на стул и вещал, пока суровая молодежь, упав ниц, чистила ему обувь.
Гортов закончил печатать к утру. Перечитал, но слова липли к глазам, расплывались, смысла не уловить. Упал на землистую простынь.
Отключился на пару часов, вскочил.
Уже опаздывал на работу.
***
— Ну что ж, могло быть и лучше, — Порошин, коротко посмотрев на листы, скомкал их и отшвырнул в урну.
Гортов замер, почувствовав внезапный укол в сердце. Затуманилось в голове. Как же, но как же…
— Как же, а мне казалось… — пролепетал он, бросив фразу на середине. Ему казалось, что он написал гениально. Будто ему нашептал интервью для вшивой газетки голос с небес, пусть и похожий на голос Северцева.
— А, в общем, конечно, неплохо, — смягчился Порошин, увидев намокший взгляд. — Только он родился на Рязанщине, а не на Брянщине. Вы это больше не путайте.
***
Ямщик домчал до невзрачных домов, из которых слышались звуки пьяного праздника. Порошин весь день лукаво подмигивал Гортову, и глаза его были полны предвкушениями еще не известных Гортову удовольствий. Бортков и Спицин тоже подмигивали ему.
Когда ступили на землю, дохнуло свежими травами. Где-то вдали пробурчал гром. На черно-лиловом небе вспыхнули огоньки фейерверка — вспыхнули в Москве, а казалось, в потустороннем мире. Затем еще один, и еще. В городе отмечали что-то.
«Пошли, пошли», — Порошин нетерпеливо толкал «Русь» в здание.
Внутри играл рок-н-ролл. Официантки носили коктейли под флуоресцентным искрящимся потолком, и юбки их развевались. За барными стойками сидели как будто другие люди, не из Слободы — безбородые и в светлых брюках.
— Вдыхайте воздух свободы, — кричал и плевал ему в ухо Порошин.
— Воздух Слободы, — машинально откликнулся Гортов, усаживаясь на стул.
В тонких рамках висели на стенах портреты западных идолов — бейсболистов, артистов и режиссеров. Бесконечные артефакты вокруг — флаги, Пизанские и Эйфелевы карманные башенки, миниатюрный Биг Бен, Сид Вишез, лижущий щеку пухлой блондинки Нэнси — черно-белая редкая фотография. Все пили виски и джин. Вокруг был сильно сгущенный Запад. «До такой степени Запад, что уже Восток», — подумалось Гортову.
Порошин всех угощал. Все пили немного, готовясь к чему-то. Порошин, не щадя живота своего, пил за всех.
За соседним столом хохотали и подпевали музыкальному аппарату, видимо, иностранцы — «It's a-a-a-a-all right, I'm Jumpin' Jack Flash, it's a gas, gas, gas!».
— Гесс! Гесс! Рудольф Гесс! — неуклюже подпел и Порошин. Иностранцы смеялись. Порошин зачем-то смертельно обиделся и убрал с лица злую гримасу только тогда, когда иностранцы скрылись.
Гортов чувствовал себя хотя и в твердой памяти, но в непослушном теле. Трогал себя за лицо, лица не чувствуя.
— Я уже пьяный совсем, пойду, — сказал Гортов. Они начали пить еще в редакции.
— Стоять! Все интересное впереди, — хмурясь, подался вперед Порошин.
Коллеги сидели, услужливо смолкнув. Откуда-то снизу струился оранжевый свет. На столе стоял ром. Крупные куски льда, как буйки, качались в темной холодной жидкости.
— Я видел твое лицо тогда, у Илариона, — Порошин перешел на басовые ноты. — Тебя корежило. — Он икнул. — Это хорошо.
Порошин еще придвинулся.
— Что до меня, так я и подавно, искренне, всеми силами души ненавижу все эти свечки, кадила, березки, постное лицо попа, вот всю эту Русь и каждого ссаного патриота. И слово-то какое, богомерзкое просто: «Патриотизм». От него тошнит уже какими-то червяками и вишневыми косточками. Да что уж, у нас на «Руси» его все ненавидят.
— Он шутит, — сказал Спицин.
— За всех не говори, — сказал Бортков.
Порошин повернулся к ним с сияющими глазами.
— Ну хорошо, ты, Бортков, не ненавидишь. Ты недолюбливаешь. Но... — и тут он поднялся и уронил стакан.— Как, я спрашиваю тебя, нормальный человек может это говно любить!?
Порошин звучал на весь зал. Многие обернулись, и ди-джей сделал музыку громче, а Спицин молча потянул его вниз за лацкан.
— Вот наш Святой отец Иларион бросил клич, — не садясь, но тише продолжил Порошин. — Ищу, мол, молодых талантливых патриотов. Деньги есть! Все есть! Ну вот искали, искали — прислали тебя. А ты ведь такой же кощунник и русофоб, нам чета.
Порошин, наконец, сел, выразительно постучав по лбу.
— А все потому, что только у либерал-русофобов есть такая прекрасная вещь как мозги. Днем с фонарем не сыскать ни одного хотя бы психически здорового патриота.
Гортов заерзал, откашлялся, чувствуя бесполезность спора. Он хотел что-то сказать в ответ, но мысли трепыхались в мозгу Гортова тяжело, как рыбы вдали от моря.
Порошин тем временем пил и продолжал, нажимая теперь на каждое слово.
— Уж так получилось. У дураков и фриков появилось влияние. Двадцать лет они сидели во мху, в подземелье. И вот теперь у них Ренессанс. Ну что ж, за деньги — любой каприз, — и тут Порошин накренил животом стол, подвигаясь к Гортову совсем интимно. — Я вообще в конце 90-х работал в Партии Животных. Создавал ячейки в регионах. Лозунг был: «Свободу братьям нашим меньшим!» После этого мне уже никто не страшен. И даже «Русь».
Гортов грустил, обводя пустыми глазами стены, Бортков и Спицин тревожно шептались между собой, а Порошин трепал Гортова по плечу, все горячась и размахивая стаканом.
— Не придавай значения, Гортов. Работай, зарабатывай. Либералы тебе хуй заплатят. Я этих мразей знаю. Сам пять лет в «Новой» работал. Ходил в дырявых кроссовках зимой.
— Зато честно! — встрял Бортков с явной иронией.
— Нихуя не честно... Одна наебка кругом. И грубое изнасилование. Но здесь, на «Руси», хоть платят. Правда вот, сука, так мучительно!