София взяла флягу с вином и полила им на рваный обрубок руки Руна. Тело сангвиниста выгнулось дугой, едва ли не взлетая над каменным полом, изо рта вырвался крик.
Уцелевшей рукой он стиснул пальцы Элизабет. Пальцы ее хрустнули, но она готова была принять эту боль, если это поможет ему хотя бы чуть-чуть.
Наконец его тело вновь осело на пол.
София сидела, поджав ноги, ее лицо выражало лишь тревогу.
— Это вино поможет ему поправиться? — спросила Элизабет.
— Ему нужен отдых, — ответила София, но это прозвучало так, словно она пытается убедить себя.
— Ему нужно выпить крови, — заявила графиня, и в голосе ее прозвучала нотка ярости. — Вы все знаете это, но ничего не делаете, только мучаете его.
— Он не должен этого делать, — возразила София. — Если он совершит грех в этой часовне, это лишит его силы святости, которую дарует эта земля. Подобное действие убьет его куда быстрее.
Элизабет не знала, верить ей или нет. Она подумывала о том, чтобы забрать его тело и бежать прочь из этого места.
Но святая земля ослабила ее, а двое сангвинистов вдоволь напились вина, обретая дополнительные силы от Крови Христовой.
«И что я буду делать наедине с телом Руна на этих пустых улицах?»
Если он обречен умереть, пусть это произойдет в том месте, которое он любит.
И рядом с теми, кто любит его.
Она сжала его руку.
Позади нее раздался еще один голос.
— Элизабет права, — сказала Эрин. — Руну нужна кровь, чтобы выжить.
Христиан печально посмотрел на нее.
— София сказала правду. Он не должен пить кровь, этот грех...
— Кто сказал, что он должен ее пить? — фыркнула Эрин, опускаясь на колени между ними; в руках она держала кинжал. — Что, если я омою его раны своей кровью? Я возьму этот грех — если это грех — на себя.
Христиан с надеждой посмотрел на Софию.
— Нет, — возразила монахиня твердым голосом. — Кровавый грех есть кровавый грех.
Христиан, казалось, был не так уверен в этом.
Эрин пожала плечами.
— Я сделаю это.
Элизабет ощутила прилив симпатии к отваге этой женщины.
— Я не позволю, — сказала София, делая движение, чтобы остановить Грейнджер.
Христиан перехватил руку Софии.
— Нам нечего терять, если мы попытаемся.
— Кроме его бессмертной души. — Сангвинистка пыталась оттолкнуть его, но Элизабет пришла на помощь Христиану, удерживая монахиню, чтобы та не мешала Эрин. А потом посмотрела прямо в глаза Грейнджер.
— Сделайте это.
Кивнув, Эрин провела лезвием по ладони. Она вздрогнула от боли, но не потеряла спокойствия. Запах свежей крови, движимой ровным биением живого сердца, заполнил маленькую часовню.
Элизабет почувствовала, как вздрогнули оба сангвиниста, вдохнув этот запах. Их тела, все еще не исцелившиеся от ран, умоляли о глотке жизни, которая таилась в алой лужице собравшейся в горсти у Эрин. Графиня тоже чувствовала этот запах, глубоко вдыхала его сладость, но она боролась со своей природой не так долго, как эти двое. Она могла выдержать это.
«И эта кровь предназначена не мне».
Эрин склонилась над обнаженным телом Руна. Она обмакнула пальцы в алый родник на своей ладони и, протянув руку, осторожно нанесла свою горячую кровь на холодную кожу раненого. И вновь плоть Корцы содрогалась при каждом прикосновении, но эта боль была порождена не болью.
Это было наслаждение.
Губы его приоткрылись, с них сорвался тихий стон.
Элизабет вспомнила, как давным-давно такой же стон раздавался у нее над самым ухом, когда она лежала под ним, в его объятиях...
Эрин продолжала свою работу, она действовала методично, не пропуская ни единой раны. Наконец она посмотрела на неровный обрубок кости, окруженной рассеченными мышцами, из которых медленно сочилась черная кровь. Повернулась к Элизабет, словно испрашивая дозволения.
Та чуть заметно кивнула.«
Сделай это».
Эрин здоровой рукой помассировала свое предплечье, сцеживая в ладонь побольше крови. И только когда из переполненной горсти потекли алые струйки, она накрыла этой ладонью руку Руна, вливая свою жизнь в эту жестокую рану.
Корца вновь содрогнулся, выгибая спину. Эрин продолжала прижимать ладонь к обрубку его руки.
Из его груди вырвался крик — вопль экстаза, столь неистовый, что София отвернулась прочь.
А может быть, монахиня просто не желала видеть куда
более явного признака того, что Рун сейчас испытывал животное наслаждение? Набедренная повязка почти не скрывала его восставшее естество — свидетельство того, что внутри этого зверя таился мужчина, похоть которого так и не смог до конца обуздать белый воротничок, символ его сана.