Мечислав Сроковский
Кровь
Их супружеская жизнь считалась примерной. Пани Мушка беззаветно любила мужа, безгранично во всем ему верила и по примеру своих прабабушек, на дневниках которых выработалось ее мировоззрение, рабски подчинялась его воле.
Он тоже был идеальным супругом.
Так прошли целые годы без единого облачка неудовольствия.
Странное только у нее было имя: „Мушка“.
И странная, но дивно прекрасная внешность: высокий рост, бледный дантовский профиль, темно-каштановые матовые волосы и черные, как бурная ноябрьская ночь, глаза.
Выл знойный июньский день, когда в роскошный дворец Евстафиев вошло несчастье. Хозяина принесли домой на носилках общества скорой помощи.
Он лежал бледный, с закрытыми глазами, и из рассеченной раны струилась кровь.
Его понесли недавно купленные им молодые лошади, разбили карету а его некоторое время протащили по мостовой, о камни которой он и рассек череп.
Роскошные покои их дворца наполнились скорбью и рыданиями; в жилище, устроенное утонченным сибаритизмом для сладкого dolce far niente, вошел леденящий кровь ужас, заполз в самые укромные уголки и населил их стонами отчаянья и несмолкаемыми слышимыми в глубине души воплями, убил ленивые полутени, каким-то наглым светом, дабы лучше быть видимым, и расплылся серой скукой безнадежных сомнений по тяжелым драпировкам, плюшу и бронзе.
В спальне царил полумрак.
Ночь.
За драпировкой, за которой стояла кровать больного, почему-то вдруг стало необыкновенно тихо.
— Должно быть спит...
Она нервным движением головы откинула назад ниспадавшие ей на лоб и на щеки волосы. Отбросила за спину греческие рукава своего капота, обнажив при этом роскошные беломраморные руки и бесшумно опустилась в качалку.
Время от времени ее взгляд останавливался на циферблате стенных часов, тогда по ее лицу волною быстро сменяющихся теней проносилось беспокойство...
Консилиум врачей предписал больному абсолютный покой. Ничем ненарушимый покой был главным, даже единственным условием спасения. Его жизнь для нее столь же дорога, как и собственная, нет, стократ дороже... Дороже жизни отца и матери, и всех людей в мире...
У нее побелели губы и затрепетали почти немым шепотом...
— Стах!..
Она почувствовала острую боль в глазах, и по ее щекам потекли первые за эти часы мук и волнений жгучие капли. Потекли и сейчас же высохли.
Она не умела плакать... грудь ее затрепетала от сухих, силой воли сдерживаемых рыданий.
А в мыслях у нее блуждал лишь один мучительный вопрос:
— Когда же наконец этот доктор приедет?
Но странное дело: этот рыжий горбун, бывший прежде домашним врачом в доме ее родителей, одновременно лечивший и развлекавший их, человек, которого она с детства привыкла видеть ежедневно, ее первый учитель и товарищ детских игр, был в данный момент единственным в мире лицом, возбуждавшим в ней какую-то непонятную, ни на чем не основанную антипатию.
Может быть потому, что с мыслью о нем в ее уме соединялось неоформленное, полусознательное представление о причиненной ему обиде. Могла ли она когда-либо предполагать, что то, что составляло предмет шуток всего дома, впоследствии станет для нее источником угрызений совести...
Она теперь удивлялась, что в такую минуту, когда жизнь ее мужа висела на волоске, она могла думать об этом... А однако, мысль о нем и то далекое эхо собственной вины не исчезали, но, напротив, ярче прежнего выступали на ряду со скорбью и опасениями за дорогую жизнь...
Лет десять тому назад, когда она была еще совсем юной девушкой, полуребенком, женский инстинкт подсказал ей, что доктор ее любит. Она громко, по-детски, поделилась этим открытием со всеми домашними и вызвала ураган смеха... Этот смех остался где-то в глубине ее души, как воспоминание о чьей-то обиде, как эхо свиста бичующих кнутов...
Столько лет прошло... а эхо все возвращается................
Она с жгучим нетерпением поджидала его.
Во время консилиума муж ее на минуту пришел в себя и выразил желание иметь при себе только его... Каприз больного — закон, впрочем, он действительно был одним из лучших врачей в городе.
Она откинула драпировку.
Опустилась на колени у постели больного и еле заметным движением губ коснулась его безжизненной руки.
Вдруг ее поразило неожиданное открытие: она заметила, что пальцы этой руки были холодны как лед, а ногти подернулись мертвенной синевой... Похолодев от ужаса, она наклонилась над его лицом, посмотрела на губы — он дышал...
Это успокоило ее.
Поднимаясь осторожно с колен, она услыхала за собою какой-то еле слышный шорох, словно крадущиеся шаги по ковру.