— Ах, так вы о муже хотели поговорить со мною? Да, разумеется... Я не поняла вас...
— А вы думали о чем?
В его голосе послышался сдерживаемый смех.
— Я?.. Я ничего не думала...
— Я постараюсь помягче сказать вам это... Вы ошиблись... Вы думали, что я стану говорить об одном ненастном ноябрьском дне. О дне, который давным-давно отошел в вечность. Да, давно, давно это было... По крайней мере, мне кажется, что с тех пор медленно проползли столетия... Мы различным образом измеряем время? Неправда ли? Для вас эти несколько лет пронеслись, как краткий солнечный день... Для меня они состояли из тысяч мучительно длинных ночей... Вы знаете?.. ночей... таких, как эта, выпавших и вам сегодня в удел! Нет, — еще более ужасных...
Она встала.
— Позвольте, доктор, проститься с вами и поблагодарить вас. Следуемый вам гонорар вы завтра получите у нашего кассира. До свидания...
Он захохотал сдержанным, язвительным смехом.
— Вот она — княгиня до конца ногтей!.. Ты платный наемник, орудие, и баста! Но вы забыли об одной незначительной мелочи... Его жизнь... Что будет с ним?
В его голосе звучала неумолимая, недопускающая никаких сомнений уверенность.
А она не в силах была пошевельнуться и широко раскрытыми от ужаса глазами глядела туда, где черным пятном вырисовывалась драпировка алькова.
— А знаете ли вы, что один лишь я могу спасти его? Знаете ли вы, что мозговые болезни моя специальность? Целые года усидчивого адского труда! На прощанье я вам напомню лишь последние слова, произнесенные вашим мужем перед потерей сознания! Он не сказал вам ни одного ласкательного слова, не произнес даже вашего имени, — нет! Он, руководимый инстинктом самосохранения и одушевляемый жаждой жизни, потребовал моего присутствия, моей помощи! Он чувствовал, кто может спасти его... Если своевременно не будет применено необходимое и лишь мне известное средство, он умрет, а вы всю жизнь будете терзаться угрызениями совести, что ваша гордость убила его. Он гаснущим голосом призывал единственное свое спасение, т. е. меня, а вы меня выгнали. До свидания.
У нее закружилась голова, мысли спутались в мозгу, и она одно лишь чувствовала, что должна во что бы то ни стало удержать его, хотя в то же время сознавала также, что вместе с ним она удержит какую-то отвратительную, надвигающуюся на нее гнусность...
Словно смертный приговор блуждало у нее в мозгу слово, в смысл которого она не могла поверить.
Беззащитная...
Он медленно направился к двери. Шатаясь, как пьяная, она последовала за ним; мучительные, беззвучные, не смягченные слезами рыдания разрывали ей грудь. Однако, она силой воли подавила их и с трудом произнесла:
— Останьтесь... пожалуйста...
На последнем слове у нее оборвался голос, — осталось лишь движение побелевших уст, да слабое подобие шепота.
— Меня прогнали и... я ухожу...
— Прошу вас...
— Нет!
— Умоляю...
— Остаюсь...
Она вернулась на прежнее место и забилась поглубже в угол кушетки.
Он сел напротив нее и заговорил свойственным ему отчетливым шепотом:
— Этот ноябрь! Понимаете ли вы, по крайней мере, что такое бессонные ночи? Ах, да — понимаете, на вашу долю сегодня выпала бессонная ночь... Беспокойство за жизнь дорогого существа — его жизнь... Но в этих ваших страданиях есть все-таки светлый луч, есть надежда, а там где есть хоть слабый проблеск ее, там нет отчаянья... этого настоящего... этого беспросветного, неизлечимого отчаянья! Отчаянья, которое каждую ночь человека превращает в настоящий ад... Наклоняется над ним неумолимое, как судьба, и спрашивает: „зачем ты живешь, несчастный?“ Есть люди, лишенные права даже грезить о сказке, называемой счастьем, ибо они этими грезами создадут себе сущий ад... Ибо они попадут в когти безумия и преследуемые насмешками и издевательствами, бичуемые презреньем, загрязненные унижением пойдут за этой сказкой... Эти люди — проклятые парии судьбы, к числу этих людей принадлежу и я...
— А кто был моей грезой, моей сказкой, моей погибелью?
— Я хорошо знал, что я жалкий, искалеченный рыжий урод, я знал, что я низкого происхождения, хуже того, мое происхождение было позорно, ибо и простолюдины имеют родителей, а я про себя знаю только, что я сын женщины — в отцовстве никто не хотел признаться... что я...
Он оборвал и умолк.
Среди глухой тишины слышалось лишь ее громкое, ускоренное дыхание...
— Когда я впервые — вы помните?— случайно обнаружил мое чувство к вам, вы это сообщили всем, как нечто безгранично смешное, а я нашел в себе настолько силы воли, чтобы смеяться вместе с другими... я был остроумен... я даже строил препотешные рожи, ко всеобщему удовольствию хватался за грудь и т. д. Словом, я притворялся, что притворяюсь.