— И это длилось годы... годы... Все верили этой комедии, одна лишь вы знали, что это двойная комедия.
— В день вашего обручения один из ваших кузенов, представительный молодой человек, „скроенный по мерке портного“, изволил заметить меня, подошел ко мне и, желая, повидимому, по обыкновению позабавиться на мой счет, спросил:
„Ну, что-же вы, доктор, удручены горем сегодня?“
Я первый раз в жизни вышел из своей роли и должно быть странно поглядел на него, потому что он побледнел... Но тотчас же я овладел собою и расхохотался, он тоже стал хохотать... Он был добродушен, как все дураки...
— „Вы великолепный актер, доктор!“ — воскликнул он, не сознавая, какую истину он случайно произнес.
— Я увидал вас... Вся окутанная белой, гладкой, не обезображенной никакими украшениями тканью, вы прошли возле меня, задели даже мою руку, но не соблаговолили взглянуть на меня... Лицо у вас было бледное, взволнованное, глаза как бы подернутые какой-то дымкой, полу-закрытые веками...
— Вы уж исчезли, а я все еще глядел... все еще видел вас!
— Вдруг меня пробудил громкий хохот. Уловили мой полный молитвенного экстаза взгляд и опять сочли это паясничеством.
Я хохотал вместе с ними.
Вот до какого героизма может довести нас так называемое мужское тщеславие!
Кто-то попросил меня сыграть. Я согласился. Все последовали за мной в соседнюю комнату.
Когда я садился за рояль, я чувствовал себя совершенно разбитым, и лишь только пальцы мои коснулись клавишей, я утратил способность владеть собой. Я не мог дольше таить в себе переполнявшие грудь чувства...
Поплыли кровавые струи, эти муки бесплодных желаний, заполняющие собою мои бессонные ночи, вся горечь моей обиды... проклятия... погибель... бездомное сиротство...
Комната, в которой я играл, стала наполняться все новыми слушателями, пришли и вы... Все были так веселы...
Никто не понял меня... никто... но вы? О, вы прекрасно понимали, что я говорил, как страдал и как горько жаловался тогда на свою судьбу.
Я не мог дольше выдержать и вскочил со стула.
И снова я был награжден взрывом хохота, все полагали, что я продолжаю паясничать... это не важно... толпа — всегда толпа... но вы... и вы хохотали вместе с ними!
Я как безумный выбежал из комнаты...
Я убежал, а у меня в ушах продолжал звучать ваш смех, преследовал меня, проникал в мозг, в кровь, в сердце... и остался там навсегда!“
Вся помертвев с застывшим взглядом широко раскрытых глаз, она лишь слухом воспринимала то, что говорил доктор, тогда как в сознание ее проникала очень незначительная часть слышанного. Она попрежнему сидела неподвижно, забившись в угол кушетки, а от висевшей над ее головою лампы из-под темнокрасного абажура с трудом пробивался слабый пурпуровый луч, рассыпался по густым прядям ее темных волос и белому лбу и, окончательно потухая, соскальзывал по идеально-чистой линии профиля.
Молчание...
Он окинул ее быстрым, пронизывающим взглядом и различил контуры ее лица и шеи, увидал наклон слегка откинутой назад головы, увидал смелую широкую линию ее груди и великолепный рисунок беспомощно опущенных рук.
Постепенно его возбужденный мукой воспоминаний мозг стал успокаиваться, поддаваясь убаюкивающему очарованию изысканной спальни. В нем словно на чувствительной пластинке стали отпечатлеваться одна за другою пламенные картины сладострастия, которые прошли через супружескую комнату, оставив после себя неуловимое, острое дыханье чувственности, насквозь пропитавшее атмосферу этого убежища любви... О, он умел распознавать этот одуряющий аромат чувственности и жадно вдыхал его в себя...
Он кратко и ярко описал муки долгих лет и решил тотчас же вознаградить себя за них.
Он весь ушел в себя, притаился, словно готовясь сделать решительный прыжок.
Она встала и неожиданно протянула ему обе руки.
— Итак, доктор... я теперь уж зрелая женщина, ясно отдающая себе отчет в своих поступках, прошу у вас прощения...
Он забыл о муках своих, своем унижении, о попранных чувствах. В ее словах, в этих протянутых ему руках, в волнующейся груди для него блеснул луч счастья, светлым призраком пронеслась надежда на воплощение сказки, о которой он грезил всю жизнь. Он затрепетал с ног до головы и благоговейно припал губами к ее рукам.
Но это длилось лишь одно мгновенье.
Оп пришел в исступление страсти... и припал к ее груди...
Она хотела кричать, но:
— Нельзя... Стах умрет... Нельзя! — подумала она.