— Не знаю, чем вы там с ним занимаетесь,
(«пьём кровь с трупов и иногда ссоримся»)
но он мне не нравится. Знаешь же, как он обходится с девушками. Заебёшь его – бросит.
— Не бросит, – губы непроизвольно растягиваются в подобии ухмылки. Конечно, не бросит, ведь без неё ему остаётся только сдохнуть.
— Это ты так думаешь.
— Меня это раздражает, – резко вбрасывает она. — Мы можем сменить тему?
— Тебя раздражает правда?
— Меня раздражает, когда за меня решают и лезут в то, что я считаю личным, – фыркает Скарлетт. — Марго, не пойми превратно, я тобой дорожу,
(«и снова нет»)
но во второй матери не нуждаюсь. Не нужно меня воспитывать, ладно?
Они переходят с одной темы на другую довольно быстро: уже через каких-то две минуты начинают болтать о планах на свободное от учёбы время и новых сериалах от «Нетфликс». Пока кофе стынет, Скарлетт смотрит на часы. Вновь ловит на себе неодобрительный взгляд подруги. Игнорирует. Сегодня – один из немногих дней, когда она ходит пешком. Ветер усиливается. Небоскрёбы разрастаются на фоне затянутого тучами неба.
Они прощаются быстро, как только в глаза бросается многоэтажка, ставшая привычной. Мимо консьержей и надоедливых уборщиц, прямиком к пустому лифту. Кнопка двадцать пятого этажа. Блестящие двери съезжаются. Скарлетт делает ещё один глоток.
Ей, если быть честной, это мгновение хочется запечатлеть глубоко в памяти, чтоб во времена с недостатком мотивации доставать на поверхность. Чувство скорой победы заставляет действовать. Невероятно. Замечательно. Превосходно. Она нетерпеливо стучит отросшими ногтями по бумажному стакану, смотрит под ноги и на языке перекатывает вкус сладковатого триумфа.
Пока ещё не знает, но улыбается, проворачивая ключ в замочной скважине. Она закрывает дверь тихо. Бесшумно сбрасывает ботинки, ничего не слыша. Куртку вешает в прихожей.
Скарлетт, наверное, не собирается убивать его подружку, которая сейчас хихикает в спальне, но первым делом взгляд бросает на лезвия заточенных кухонных ножей. Гилл складывает руки на груди.
Высокий голос Акации (так ведь её звали?) режет чувствительные уши.
— Привет, котёнок.
Почти светясь от мнимого счастья, Скарлетт плечом упирается в дерево дверного проёма. Картина поистине прекрасная: Рик, с растрёпанными волосами и лицом абсолютно безэмоциональным, тушит сигарету, в то время как Акация в спешке застёгивает пуговицы на блузке.
— Привет, Кей, – в голосе нет ни тени язвительности или угрозы, словно Скарлетт и вовсе не злится из-за того, что кто-то посторонний позволил себе прикоснуться к её… Её кому? Собственности? Вещи? Не столь важно. Он её, от начала и до конца: дрянной душой и гниющим сердцем, измождённым телом и одурманенным разумом. До скончания веков, собственной смерти и взрыва Солнца Ричард Баркер принадлежит ей, и отпечатков чужих пальцев на нём Скарлетт не потерпит. — Там на улице холодно, – она кивает на её полупрозрачную блузку, затем взглядом измеряя скомканную постель. — Надеюсь, ты пришла в куртке? Заболеешь ещё, – Акация в той же спешке что-то ищет, нервно бросает вещи в чёрный клатч, иногда постукивая длинными накрашенными ногтями по прикроватной тумбочке. Рик в её сторону даже не смотрит, натягивая чёрную футболку на забитый татуировками торс.
Намерений Скарлетт не выдаст ни один жест.
— Ричи? – всё так же улыбаясь, зовёт его Гилл. — Может, взглянешь на меня хотя бы?
А ему мерзко, хоть на лице – чистое равнодушие. Знает, что совершил ошибку и чувствует клыки вины на собственной глотке,
(«я правда это сделал?»)
понимает, что пошёл наперекор всем своим принципам и за одну в корне неправильную ночь проебал всё, что только мог, но продолжает молчать сквозь сжатые зубы. Ведь Скарлетт только этого и хочет, а он потакать желаниям других не привык.
Рик поднимает стеклянные глаза на неё, демонстрируя холод, скопившийся где-то на подкорке. Он, правда, не ожидал ревностной сцены: это было бы вовсе не в её стиле.
— Ну, взглянул. Дальше-то что? – с издевательской ухмылкой изрекает Ричард, ощущая, как вина в клочья раздирает нутро. Смотреть действительно тяжело: он чувствует себя последним уёбком,
(«?потому что так и есть?»)
взглядом сходясь с синевой её радужки.
— Ничего, – улыбка меркнет. Акация, так и не ответив на те её реплики, бросает в воздух расплывчатое: «Пока», на что Баркер лишь машет рукой, и выскальзывает из комнаты, на Скарлетт стараясь внимания не обращать. — Хватит дымить, – вздыхает, кивая на пепельницу. — Я просила ведь.
— Мне похуй, веришь? Просила, не просила.
— Как скажешь.
А его, блять, душит собственная кожа.
— И что, ты ничего не сделаешь? – с открытой насмешкой спрашивает он в ожидании бури. — Никаких криков о том, что я тебя предал?
— Они должны быть? – уточняет, не сдвигаясь с места.
— Что-нибудь драматичное? Нет? «Рик, ты такой уёбок, ты убил мою любовь, я тебе доверяла»?
Ей думается, что нельзя убить то, чего нет, но, наверное, если бы она умела любить, ей бы точно не было приятно.
— Не убил, – Скарлетт улыбается одним уголком рта. — Иногда недостатки любимых людей нужно принимать. Твой главный недостаток в том, что ты – шлюха, но я смирюсь, – пожимает плечами, источая тепло.
(«для того, чтоб падение было убийственным, нужно подняться как можно выше»)
— Ты откуда знаешь, как работает любовь? – он не сдаёт позиций, продолжая издеваться. Наверняка надеется её оттолкнуть.
(«прочла в книге»)
— Так со мной обращаешься, будто это я переспала с какой-то девкой на этой кровати, при этом сказав, что никого сюда не вожу.
Он хочет вежливо попросить её отъебаться и оставить его наедине со своим омерзением. Может, даже мелькает мысль попросить прощения, пресекаемая сразу же. Нетипично. Только за что?
Ничего, по факту, нет. Их всего-то связывают три убийства, и, может, ещё немного секс. Ничего нет. Это – фундамент его ненависти. Ничего нет, но сердце (до сих пор червивое и гнилое) ломает грудную клетку. Он знает, что ей на самом деле не нужен, потому что все речи, так сладко льющиеся из её уст – ложь, а говорить правду Скарлетт попросту неспособна. Не нужен: она видит его расходным материалом, который можно прожевать и выплюнуть, и Рик был бы полнейшим идиотом, не заметь этого ещё в самом начале.
(«но убивает ли это тебя?»)
Рик, кажись, временами готов позволять ломать себя просто взамен на то, чтоб она находилась рядом: разрешала смотреть на себя (даже не касаться!), улыбалась своей неискренней искромётной полуулыбкой, пускай кидалась или точила зубы об его кости, срывала голос в крике, швыряла вещи и говорила что-то, что причинило бы тупую боль, обрушивала ураган искусственных, таких тошнотворно-ненастоящих эмоций. Жгла, резала или вскрывала, убивала и рушила, крушила, ломала, уничтожала.
(«что угодно, дорогая Скарлетт»)
И Рику, кажись, вовсе не важно, что это – форма саморазрушения в последней его инстанции, настоящее самоубийство; это – русская рулетка с одной пустой каморой и револьвером у виска. Ничего не может быть хуже, чем доверить себя тому, кто во всём видит лишь цель и инструменты для её достижения. Здравый смысл против чувств – и, как в дешёвой низкопробной драме, исход быстро становится понятным.
Вдохновение, конечно, не может оказаться долговечным, хоть он и бросается верить и убеждать себя в обратном. Всего лишь химия мозга, с которой не совладать. Рику становится смешно: он сравнивает это с шизофренией. Схожестей и вправду уйма.
Плыть или тонуть?
Злоба пробивает ему лёгкие и глушит все благие намерения, прорастая в груди. Если он проиграет и сегодня, его стоит объявить жалким – таким, каким она его нарекла. Сейчас Баркер осознаёт, что из её уст это не звучало оскорблением.