— За чаем, – Баркер снимает куртку с вешалки, ища сигареты.
— Ричи, – она окликает его знакомой тональностью, от которой Рик на мгновение зависает. Он медленно оборачивается, чувствуя пульсацию растущего напряжения. — Ты усвоил свой урок?
Тишина сжимает стены, впитывая каждый звук. Во рту сохнет, когда Рик забывает, как дышать.
— Конечно.
========== XXII: БОЙСЯ ЗА ИМИДЖ, БОЙСЯ ЗА ИМЯ ==========
То, что Скарлетт изредка причиняет ему боль – нормально.
Разбинтовывать руку хочется не особо. Рика, наверное, пугает то, что он может увидеть и каким окажется шрам. Свободное функционирование кажется чем-то заоблачным после нескольких недель перевязок.
То, что Скарлетт причиняет ему боль – показательно.
Баркер возрождает самые смутные детские воспоминания, взглядом упираясь в усыпанное звёздами небо. Ночной бриз холоден. Шум вокруг вязнет в трясине из его мыслей. Память осыпает его вспышками: Милдред поступала так же. Прогоняя дым через лёгкие, Рик откашливается. Сглатывает скопившуюся горечь.
Он, будучи девятилетним ребёнком с самым покорным нравом, не особо понимает, за что ему рассекают бровь. Даже не помнит, почему так произошло. Не забылся только вкрадчивый голос матери: «Ты ведь понимаешь, что я делаю это потому, что люблю тебя?». Не знает, почему его оставляют без ужина, запертым в тёмной комнате с выключенным светом в очередной раз, не догадывается, как нужно себя вести и как не попасть под раздачу, но чётко уверен, что так быть и должно. Это правильно, ведь он, вероятнее всего, виноват. Он наверняка сделал что-то плохое без шанса на прощение, но с обязанностью прежних ошибок не повторять. Это – верный порядок вещей, потому что любовь нужно заслужить. Даже родительскую, да?
«Я люблю тебя» Ричард слышал только после того, как вытирал кровь с разбитой губы,
(«и только попробуй запачкать футболку»)
выходил из комнаты или просыпался от острой боли в желудке.
Мальчики не плачут – наедине с собой, когда слёзы выедают сетчатку глаза, маленький Ричард размеренно дышит в попытке успокоиться. Мальчики не плачут, Ричард – тем более. Сглатывает, подолгу смотрит в потолок, морщится, а когда тёплая слеза всё-таки срывается с длинных ресниц, он мечтает ударить себя сам. И иногда бьёт: по щекам с проступающими на них фиолетовыми и голубыми сосудами. Мальчики не плачут, поэтому Ричард подолгу стоит у зеркала, говоря самому себе, что хорошие мальчики никогда не расстраивают родителей и всегда оправдывают ожидания, хорошие мальчики – повод для гордости, хорошие мальчики получают любовь и никаких пощёчин. А он, пока ещё, – сплошное разочарование.
— Ты рассказывать собираешься или нет?
Иногда хочется плюнуть в лица двоих родителей, только когда он становится совсем к этому близок, в голове всплывают те их немногочисленные фразы о любви. Людям, которые тебя любят, в лица не плюют, правда же? Людям, которые тебя любят, тоже бывает тяжело, не так ли?
Ему не хочется быть неблагодарным ублюдком. Вроде как обязан им жизнью, пускай и не самой лёгкой на первых этапах.
Так что это, пожалуй, правильно: любовь без боли не есть подлинной. За плохим всегда следует хорошее, а хорошее нужно заслужить.
— Да что ты опять приебался? – Рик морщится, стряхивая пепел на белый песок. — Может мне, блять, неприятно об этом говорить.
— Мне, если честно, поебать, – Элиас потягивается. — Я ни в жизнь не поверю в то, что эту хуйню ты сделал себе сам, – Лендорф кивает на левую кисть Баркера.
— Не верь, – фыркнул тот, сигарету прокручивая в пальцах. — Не моя проблема.
Со сведёнными бровями Элиас замирает. На лице, сквозь тень, интерес виднеется резкими очертаниями.
— Ты на отходах, что ли? – как-то апатично спрашивает он, затем прыская со смеху. — Почти не бываешь агрессивным, а тут…
— Прости, что пытаюсь защитить свою зону комфорта от воздействия посторонних людей, – Рик пожимает плечами.
— А, так я теперь – посторонний? Объебаться. Не думал, что сломаешься так быстро, – Лендорф безразлично отпивает из открытой бутылки. Баркера пробирает до костей.
— Что? – его смех отдаёт оттенком нервозности.
— О-окей, зайду издалека, – он хрустнул шеей, разминая её словно перед боем. — Опустим тот факт, что у тебя постоянно дрожат руки и ты дёргаешься, как током ёбнутый, у этой хуйни много причин может быть. Не знаю, на что ты там подсел или что жрёшь…
— Ничего, – мрачно отозвался Баркер, глубоко затягиваясь.
— Здесь могла быть шутка про ломку, но её не будет, – Элиас продолжает с видом абсолютно деловитым. — И что? Совсем бросить решил?
— Я и не торчал никогда, – Рик издаёт сдавленный смешок. — В этом просто больше нет смысла. Уходить от реальности, теряться в трипах и пытаться избежать какой-то надуманной хуйни… – вглядываясь в потемневшую линию горизонта, он хмурится, после – трёт нагревшиеся веки. — Не знаю. Это больше не весело просто, вот и всё.
— Очередной гвоздь в крышку твоего гроба, я собираюсь разъебать тебя по фактам, граф де Пуатье, – Лендорф ухмыляется. — Зря ты это сказал, дружище.
— Ну, давай, – устало бросил Рик. — Заставь меня пожалеть о сказанном, мне ж, блять, только этого и не хватает.
Элиас удивляется искренне:
— Ёбнулся? Я помочь хочу, а не сделать хуже.
— М-м, – он равнодушно кивает, слыша, как внутренний голос вторит: теперь сможет помочь только смерть.
Звучит, конечно, избито и напыщенно, но ему кажется правдой. Обычно так говорят нытики, которых он терпеть не может (и, наверное, презирает). У него же права на нытьё нет и быть не должно. По одной простой причине: во всём, что сейчас происходит, Рик виноват сам. Знал ведь, что так будет?
(«поможет смерть? тогда убей себя, обсосок»)
— Да, опускаем физиологию, перейдём к самому явному, – Элиас отводит взгляд в сторону. — Ты стал загнанным, причём за очень короткий срок.
— Что ты имеешь в виду? – Ричард улыбается, перекатывая горечь на языке.
— Ты ни с кем почти не общаешься, долбоёб, – Лендорф цокнул языком.
— А ты что, ревнуешь?
— Да пиздец, смотрю на тебя с ней и аж зубы скрипят, ага, – коротко засмеялся тот. — Если серьёзно, я никогда тебе за это предъявлять не стал бы. Твой выбор, типа того. Охуенно, конечно, иметь человека, с которым тебе комфортно и всё такое, но, чувак, это не так работает.
— Требую конкретики.
— Опять-таки, даже сейчас ты подозрительно дохлый, а обычно у тебя рот не закрывается. В любом состоянии, – поспешно добавил он. — У меня бы вообще не было вопросов, если бы это был другой человек. Но это ты, Рик. Даже в самые херовые моменты ты всегда замечаешь какие-то положительные вещи, а сейчас тебя, блять, будто бы бульдозером переехали. Три раза.
Ричард апатично выдыхает дым, после – тушит сигарету, оставляя от неё окурок. Урн поблизости нет.
— Ты посчитал даже, – уголок рта слегка приподнимается.
— Я не пытаюсь привязать происходящее к конкретным событиям, оно привязывается само, – Элиас пожимает плечами. — Кто-то или что-то на тебя плохо влияет, а мне это нихуя не нравится.
Рик взрывается:
— Ты можешь прямо сказать? Словами через рот? – Баркер подскакивает на месте. — Почему тебе вообще до этого есть какое-то ебучее дело?
Злость, гарью оседавшая на тканях горла, вспыхивает, ослепляя на целое мгновение.
— Это моё дело, что я с собой творю и в какой пиздец скатываю свою жизнь, окей? – выпалил он. — Захочу – пробью себе обе руки. Или горло. Или даже ебаный глаз. И это всё ещё будет моим делом. Забей хуй и не обращай внимания, это не так сложно.
Лендорф выглядит так, будто ни разу не впечатлён:
— Не могу.
— И с хуя ли? – фыркает Рик, раздражённо постукивая пальцами по вискам. Элиас же продолжает в прежней спокойной манере, смотря на друга в упор: