Дрожащими пальцами отрывает кусок плоти. Заталкивает в рот, глоток. Человеческое мясо не имеет вкуса, но лужи крови обжигают шрамированную кожу. Всё так расплывчато, как в объективе камеры под июльским ливнем с забрызганной водой линзой. Расфокус. Он ничего не видит – смена декораций вспарывает его сетчатку.
Баркер резко поднимается, вытянутой рукой упираясь в плывущую стену. Картинка крошится, обжигая глаза. Грузно выдыхает, осматривая труп.
(«моя»)
Сбивчивые мысли заставляют давиться, а происходящее походит на давний кошмар. Его череп для них – в роли цитадели.
Кто ты?
Сигарета, кажется, исчезает, но на подкорке Ричард надеется, что она подожгла шторы. Трясёт, будто от холода. Он смеётся заливисто: изображение собирается по кусочкам и обретает чёткость. У тела на полу появляется лицо.
— Про… Прости, – улыбается тот от уха до уха, теперь понимая, что кровью пропитался каждый элемент его одежды. Ему не жаль – он счастлив неискренне, искусственно рад, потому как эмоции перестают быть реальными: будто встроенные, внедрённые под кожу и вены, не его.
Он приседает рядом, почти валясь с ног. Откидывает мокрые волосы с замершего лица Скарлетт Гилл. Гладит её по щеке так изнеженно, как если бы она была живой.
— Про-ости, – опьянённо хохочет Рик, глазами обводя объеденную шею. Только следы не зубов человека, следы – от клыков.
Баркер наматывает влажную прядь на палец, наблюдая за ней заворожённо, точно впервые. С приоткрытым ртом и ветром в голове.
— Ты знаешь, я, наверное… – ему весело. Собственный голос будто приламляется, обращаясь чужеродным и звеня в ушах. Не сдерживаясь, вновь разражается смехом, что повисает разноцветными волнами прямо над головой. — Нет. Наверное, нет.
Мёртвые девушки всегда красивее живых.
Кто ты?
Второе дыхание открывается с болью в голове. Мир всё ещё сияет, но жжение поселяется по краям чёрных зрачков – Ричард пытается вдавить их в самый мозг. Всё исчезнет, стоит только убрать руки – те, которые столь сильно хотелось просунуть вовнутрь с чавкающим звуком. Внутрь неё, буквально и наиболее непорочно. Чисто. Пусто.
В его пылающем и вскипающем в крови мире часы перетекают в секунды – не наоборот.
Сигарета. Дым. Грязь. Ритуал повторяется из раза в раз, а сам Рик, кажется, сходит с ума.
— Это… странно, – он чувствует, что в разговоре с трупом, до которого нельзя дотянуться, его ухмылка смотрится глупо. — Я же не хотел такого, да?
Он не способен ужаснуться: скован как внутренне, так и внешне. Если бы был в сознании, ему бы наверняка внутренности свело от боли. Но всё в порядке. Всё, кажется, в порядке, потому что дымчатый образ ускользает, как шёлк из пальцев.
Ричард может довольствоваться только тем, что даёт ему лизергин. Он изо всех сил старается ухватиться за истину, закончить давно начатую мысль; ответы на волнующие вопросы никогда не берутся из воздуха, но ловить трипы об убийстве своей девушки едва ли может быть лучше.
И всё-таки лучше.
Говорить, думать, вспоминать о шрамах, которые Скарлетт на нём оставляла, полностью лишено смысла: они есть, и с каждой неделей они разрастаются по телу с большей динамикой.
Наркотики – выход. Если для того, чтоб освободить разум и тело, ему придётся прогнать по венам героин, он сделает это без тени сомнения.
Раз на раз не приходится: видения, чарующие своим ужасом и сладостью недосягаемых мечт, распадаются в воздухе, не оставляя после себя даже стойкого запаха крови. Он так и не понял, зачем, а вопросов стало только больше. Это ведь плохо, да?
Нет, он никогда бы не подумал, что однажды к такому придёт: всерьёз задумываться о том, чтоб лишить жизни союзницу, подругу, музу – музу прекрасной трагедии, музу стихии наиболее разрушающей, почти что убийственной, убить его вдохновительницу… Это будет преступлением против себя самого?
Рик подолгу не может сосредоточиться. Полёт мысли больно бьёт Баркера об скалы собственных чувств.
Он снова запирается в библиотеке, глазами впиваясь в чёрные строки на белых страницах, но ничего не выходит: вся концентрация, весь чёртов мир крутится вокруг того, что под кислотой решил показать ему мозг.
(«как ты можешь о таком думать?»)
Ричард резко отшвыривает открытую книгу на пол. Он судорожно трёт глаза, вдыхая как можно глубже, и запускает пальцы в волосы, которые, кажется, намерен вырвать. С обречённым выдохом снова откидывается на спинку кресла, руками закрывая лицо.
— Блять, – шипит тот, – блять-блять-блять.
Рик прикусывает щёку изнутри, озадаченно смотря в пол.
Он ведь всегда был против жестокости?..
(«или так только казалось?»)
Ричард нервно стучит пальцами, дёргается и раздражённо смотрит в потолок, переставая дышать. Сказать, что видение отторгало его – солгать.
Туманный и рассыпающийся образ доводил его до дрожи, как самое лучшее и отвратительное, что когда-либо приходилось видеть; он не чувствовал запаха и вкуса, отчего соблазн лишь возрастал. Каково это – проникнуть внутрь неё, без капли извращённости, в наиболее возвышенном смысле? Кровь в ушах начинает шуметь.
Какой же, чёрт возьми, ужас.
Он не может убить её. Физически. От одной ведь мысли его выворачивает наизнанку, верно?
(«а выворачивает ли?»)
Мерзко. Но, если рассмотреть это с точки зрения теории, не прибегая к строительству планов – что выйдет в итоге? Допустим, он сломает ей шею. Что потом?
(«если зайти дальше?»)
Перерезать глотку? Пробить голову?
(«ещё?»)
Нет.
Ричард подскакивает. Эти мысли ему хочется вытащить из глубин нейронных связей и зарыть в землю поглубже, потому что так нельзя. Ей нельзя причинять боль, нельзя вредить. Нельзя, ведь это – Скарлетт, его Скарлетт, та, чья кожа нежнее кашемира, а волосы – сам бархат, та, кто говорит словами из его любимых фильмов, пахнет горькой ванилью с миндалем, касается его лба губами слишком мягко и иногда, лишь изредка срывается на нём. В прошлый раз Рик потерял много крови, но это не слишком страшно, так ведь?
Нет. Нет, блять, не так.
Ему хочется разбить голову об стену, лишь бы нарушить эту самую химию мозга. Убить его вместе с чувствами, убить воспоминания о её мокрых ресницах, сияющих глазах, тонких пальцах, увенчанных кольцами, вздохах, слабой улыбке, переливающейся в лучах утреннего солнца; убить то раздражающее чувство, что растёт в нём с часами, уничтожить без права на восстановление – только они все, кажется, желанием умирать совсем не горят.
Той последней, ещё не поверженной частью себя он понимает, что это необходимо прекратить. Любым доступным образом. Оборвать связующие нити, невзирая на жжение где-то под рёбрами, накатывающее с каждой такой мыслью. Переступить через себя и через неё, положить конец медленной пытке мечтами и фантазиями,
(«наверное, это называют чувствами»)
даже сквозь боль. Он знает, что сможет.
Или нет?
Боль всегда можно заглушить, не критично. Кому знать, как не ему?
Они не разговаривают около недели, быть может, чуть дольше. Баркер даже не смотрит в её сторону – так сильно хочет заставить её ощутить себя никем.
(у его состояния всегда было много граней)
Убил бы и сожрал, давясь плотью, только внутренний барьер его расшибает. Ненависть для него почти равна любви – сильное, сковывающее, разъедающее изнутри ощущение, причиняющее только дискомфорт и лишь периодами – удовольствие. Только ощущение, эмоциональный окрас которого ему не распознать. Сегодня он ненавидит её. Нужно отметить день в календаре.