Квентин, который, как и все его собратья, постоянно носил простую коричневую рясу с грубым плетеным поясом вокруг живота (концы пояса чуть ли не на каждом шагу заставляли его спотыкаться), давно был занят тем, что заботливо подметал соломенной метлой ступеньки маленькой церкви, вероятно принадлежавшей к столь же давней эпохе, что и его одеяние. Его пес – золотистый ретривер – воспользовался краткой толикой свободного времени, столь редкой в не очень веселой собачьей жизни при монастырском интернате, и, следуя за хозяином, который с трудом сметал в кучу листву со ступенек, с видимым удовольствием снова ее разбрасывал за его спиной в разные стороны. Квентин состроил явно неодобрительную мину, когда Давид с покрасневшим лицом, задыхаясь, промчался мимо, помедлив лишь на одно сердечное биение, чтобы одарить своего наставника столь же беспомощным, сколь и извиняющимся жестом. Затем он бросился бежать дальше, не проронив ни слова. Монах редко порицал его вслух, но он обладал подлинным талантом выражать взглядом больше, чем тысячью слов. Давид знал, что Квентин не питает ни малейшего сочувствия к соням и к тем, кто опаздывает на занятия, и в этом не было ничего удивительного. Ведь если человек, которому под пятьдесят, встал в то время, которое он считает утром, прочел утренние молитвы, успел посидеть за книгами, даже не позавтракав, как он может относиться к «нормальным» людям, к которым привык причислять себя Давид, которые с удовольствием нежатся в кроватях и досматривают сладкие сны, если только у них нет серьезного недомогания, заставившего их пробудиться, например поноса. Со смешанным чувством упрека и озабоченности святой отец взглянул на свои ручные часы, производившие впечатление редкого анахронизма, в то время как Давид быстрым шагом вошел в главное здание.
Можно было подумать, что эта ситуация – быть приемным сыном монаха и посещать школу при том же монастыре – таила в себе некое преимущество. В конце концов, значительная часть учительского состава состояла из монахов, которые не только знали Квентина уже не одно десятилетие, но и относились к нему с величайшим уважением. Теоретически по этой причине естественно было бы простить иной раз некоторые прегрешения: не писать о Давиде в классном журнале, не оставлять его лишний раз после уроков и не поручать ему уборку за не вполне подобающее поведение или опоздание – ведь все они были в некотором роде одной большой семьей. Но на практике все выглядело совершенно иначе. Опасение большинства учителей в чем-то предпочесть Давида и выделить его перед другими учениками часто приводило к прямо противоположным результатам. Дабы не допустить ни малейшего сомнения, что в школе, стоящей не один век за монастырскими стенами, каждый имеет одинаковые права и к каждому относятся одинаково, Давиду приходилось чаще, чем всем остальным вместе взятым ученикам, оттирать классную доску и парты или удалять из туалета сигаретные окурки тайных курильщиков – несмотря на то, что он не давал учителям и половины тех поводов для недовольства, за которые его наказывали. Таким образом, он был настроен на самое худшее и внутренне готовился, как он это делал уже не раз, просить у заведующего хозяйством большой мешок и палку с острой насадкой для сбора мусора, когда нерешительно постучал в дверь класса и, слегка ее приоткрыв, проскользнул внутрь.
Алари, учитель латыни, облокотился на скамью у окна в противоположном конце класса и с раздраженной миной наблюдал, как мучился у доски красный как рак, растерянный Франк, пытаясь перевести не такой уж длинный и не такой уж сложный текст. Когда скрипнула дверь, он тут же направил глаза на вошедшего Давида и одарил его улыбкой, столь же фальшивой, как и те немногие слова, которые девятнадцатилетний учитель в кожаной куртке небрежно написал на доске под латинским текстом.
– Прекрасно, что ты оказываешь нам честь своим приходом, Давид, – сказал Алари голосом, полным иронии.
– Очень сожалею. – Давид беспомощно пожал плечами и стыдливо опустил взгляд. – Я проспал…
– Надеюсь, ты уже не слишком сонный и переведешь этот текст.
Алари смерил презрительным взглядом высокого ученика, стоявшего перед зеленой классной доской, который явно не знал, что ему делать с куском мела, и беспокойно крутил его между пальцами, надеясь, что учитель когда-нибудь проявит сострадание и пошлет его на место.
Несколько учеников злорадно захихикали. Давид не был уверен, относятся ли смешки к Франку, который в этот момент искоса метнул на него злобный взгляд, будто он, а не Алари произнес эти слова, или к нему самому, который в наказание за то, что проспал, теперь должен выполнить задание. Тем более что с этим заданием не справился одноклассник, которого он, Давид, недолюбливал. Вероятно, злорадство относилось к ним обоим.
Давид послушно кивнул, подошел к доске и взял мел, который Франк с мрачной миной сунул ему в руку, чтобы затем, гордо откинув голову и проворно перебирая кривыми ногами, занять свое место в самом последнем ряду. Мимоходом, почти незаметно, он дал тумака тихо ухмылявшемуся себе под нос Чичу, не заметившему, что в классе перестали смеяться. Все это вышло потому, что Чич обычно выкуривал свою первую дозу вскоре после семи, где-нибудь между туалетом и комнатой для завтрака. Удар Франка Алари заметил, но проигнорировал, не желая новых разборок.
Хорошенькая Стелла одарила Давида улыбкой, когда, повернувшись к доске, он стер наверное начало перевода, сделанное Франком, чтобы написать правильный текст.
Франк с самого начала учебы невзлюбил Давида. Правда, он не мог терпеть большинство других людей, даже если они были вроде бы в его вкусе – белокурые и широкогрудые – и не предъявляли к неотесанному, примитивному юноше слишком высоких требований. Природа не одарила Франка склонностью к гимнастике ума. Честно говоря, Давид порой удивлялся, как это Франк вообще сумел дойти в школе до таких высоких ступеней и при этом оставался на второй год только один-единственный раз. Франк был завзятым драчуном и задирой, перед которым другие ученики предпочитали сразу же опускать взгляд, если их глаза в течение последующих сорока восьми часов были им нужны для ориентации. Между Франком и Давидом дело никогда не доходило до серьезных столкновений лишь потому, что Давид, как и большая часть остальных ребят, всячески избегал контактов с ним и намеренно игнорировал его колкости, оскорбления, угрозы и приступы ярости. Давид рано понял, что лучше не попадаться на пути этому юноше с его накачанными, сверхтренированными мускулами.
Но с недавнего времени Давиду часто нелегко было не обращать внимания на оскорбления враждебно настроенного одноклассника, который, как подозревал Давид, не случайно начал каждое утро смазывать свои каштановые волосы смесью геля и еще какого-то двухкомпонентного препарата – так, во всяком случае, казалось. Ибо уже довольно давно речь шла не только об отношениях: его и Франка, но и, хотя никто об этом не говорил вслух, о благосклонности Стеллы.
Давид завершил перевод, к удовольствию Алари, и отвернулся от доски, чтобы направиться к своему месту рядом с Чичем. Стелла была не единственная хорошенькая девочка в классе, которая улыбнулась ему в этот момент, но она была единственной, о которой он со стопроцентной уверенностью мог сказать, что она сделала это не исподтишка и не случайно.
Сто семьдесят сантиметров роста, коротко подстриженные темно-русые волосы, карие глаза, спортивная, но не слишком мускулистая фигура – юношу с такими данными сам Давид не считал особо привлекательным: в лучшем случае серединка на половинку. К тому же существенную роль играл тот факт, что стиль его жизни был крайне необычен, но при этом смертельно скучен, и большинство молодых людей вряд ли смогли бы что-нибудь с этим поделать. Поэтому ему было скорее непонятно, что именно в нем могло привлекать девочек из класса. Большей частью он не доверял их подчеркнутой любезности, их дружелюбию, их тактичному заигрыванию. Со Стеллой все было иначе. Он не смог бы выразить словами, чем она отличалась от других, чем ее улыбка выделялась среди других улыбок. Но ее глаза сияли немного ярче, голос звучал теплее, а ее смех… этот смех снимал у него напряжение и дарил радость… Этот смех был честнее.