Асаргад, как старший, покликал хозяев. Тут же, из какой-то щели снизу, выскочили два белобрысых и кудрявых пацанёнка, лет семи, восьми, очень похожих друг на друга, не то, сказывалась схожесть одежды, одного покроя рубаха со штанами и одинаково грубо обгрызенная копна волос, не то, правда, пацаны были братьями. Они без страха, с неким детским, непосредственным любопытством, уставились на путников, заглядывающих поверх частокола, но кроме молчаливого разглядывания, вызванного праздным любопытством, других действий не проявляли.
— Эй, пацаны, — весело обратился Асаргад к мальчикам, — старший, есть тут кто?
— А тебе зачем? — нагло и с вызовом, поинтересовался один из пацанов, видимо старший из них, сделав при этом, чуть ли не брезгливое выражение лица, выпятив нижнюю губу и уперев руки в боки.
Наглость этого молокососа, моментально вывела из состояния восхищения всех четверых, а Уйбар в ответ рявкнул, стараясь придать голосу зверства:
— Я тебе уши надеру, малец. Ты, как со старшими разговариваешь?
Пацан, не меняя выражения своего наглого лица, поискал взглядом что-то на земле вокруг ног и быстро подобрав мелкий камешек, тут же, со всего замаха, метнул его в голову огрызнувшемуся Уйбару.
Не попал, но воин, от неожиданности, автоматически увёртываясь, не удержался, стоя на неустойчивом седле и потеряв равновесие, свалился на землю, вернее, был вынужден спрыгнуть, громко выругавшись на урартском и в порыве ярости и негодования, тут же, вновь вскарабкался на седло, но пацанов и след простыл, а его друзья, ехидно рассматривая торопливые и от того неловкие попытки побыстрее забраться на забор, расплылись в обидных для него улыбках.
— Отродье дэва, — сплюнул Уйбар, но услышав дружный гогот друзей, тоже обмяк и улыбнулся, а что ему ещё оставалось.
Уйбар, хоть и выглядел, как взрослый мужчина, но в душе, был точно таким же отродьем, как и тот пацан. Хлебом не корми, дай напакостить.
— Хозяева, — отсмеявшись крикнул Асаргад, в надежде докричаться до кого-нибудь, — так вы нас впустите в дом или нам жечь придётся эти узорно сложенные дрова для костра?
— Я те пожгу, лиходей, — взвизгнул тонкий бабий голос, откуда-то сверху и все, как по команде, задрав головы, увидели в остроконечном конусе крыши, в маленькой квадратной дырке, представляющей из себя не то бойницу, не то окошко, растрёпанную бабку, с седыми и взлохмаченными волосами, — коль невтерпёж, так кусты вона, неча жидку вонь на чистый двор тащить.
— Да, не, мы потерпим, — уже спокойно и тихо, улыбаясь ответил ей Асаргад, как бы самому себе, а громче добавил, — просто, никого живых не видать, вот и думай, что хочешь.
Бабка из окошка пропала, нырнув внутрь. Воины стали ждать продолжения, пристально разглядывая узорные излишества чудо строения. Вокруг стояла благодать. Тепло, светло, птички пели, щебетали.
Наконец, чуть в стороне, распахнулась дверь и на широкой, в два аршина лестнице, пристроенной к ней с земли, появился мужик. Здоровый, как бер. Обутый в ордынские сапожки и кожаные походные штаны, вот, только сверху на широченных плечах, болталась безразмерная холщовая рубаха, светло серого, невнятного цвета. Не то холст не белили, не то, уж так была застирана, что не отбелишь, но по виду, явно неновая, в отличии от штанов с сапогами, что начищены были до блеска.
Мужик постоял, какое-то время, на этой лестнице, оглаживая ручищей с лопату, такую же широкую и пушистую бороду, разглядывая гостей с нехорошим прищуром, а затем, неспешно спустился и вытирая, зачем-то, руки об рубаху, как о полотенце, медленно, но вполне легко и подвижно, не по-старчески, направился к четырём головам, торчащим над частоколом.
Встав на тоже самое место, где только что стояли два белобрысых оболтуса и так же подбоченившись, как и наглый пацан, один в один, мужик глубоким басом прогудел, как в трубу:
— По делу, аль от безделья через забор лезете?
— По делу, хозяин, — серьёзно ответил Асаргад, но уточнять, пока, по какому делу, не стал.
Ордынские законы приучали воинов быть немногословными, молчаливыми. Каждое слово имело вес и вес этот, иногда равнялся весу жизни. Пустословие, ни только не приветствовалось, но и было наказуемо. Сказал, пообещал — сделай. Не можешь — умри. Блядству в орде, места не было, от этого отучали быстро. Стоило пару раз на общественных казнях побывать, да, посмотреть своими глазами за смертью пустословов, так язык сам собой отсыхал.