Но он вдруг оттолкнул ее так резко, что она едва не потеряла равновесия. Лицо его омрачилось, он посуровел, слова прозвучали как удары.
— Это разлучные поцелуи. Прощай. Мы не можем продолжать то, что оборвали годы назад. Между нами тень Мартина Шубы, она застилает от меня твою красоту и чистоту, которую я так боготворил. Не могу обнимать женщину, которую обнимал он!..
Барбора не успела и слова сказать, как он в два-три прыжка исчез в проходе темного коридора, словно сквозь землю провалился. И там, где он исчез, из земли вырос сухой шелестящий куст.
Она отупело стояла перед кустом, не понимая, почему Павел так внезапно изменился и исчез…
Долго стояла она так, охваченная печалью, словно у могилы дорогого существа.
И все же это была не могила, откуда нет возврата. Она чувствовала, знала: Павел вернется и, несмотря ни на что, будет ее.
Из выпавшего из фонаря светильника вытекало масло. Казалось, это кровь израненного сердца, но голубое небо улыбалось, и птицы пели не умолкая.
В глубокой задумчивости, весь в испарине, приближался Ян Поницен к граду.
Перед огромными коваными воротами он растерянно остановился. Пока он стоял и думал, как постучаться в эти ворота, они вдруг сами перед ним распахнулись. Он увидел седовласого бородатого кастеляна.
— Входи, друг мой, — улыбаясь, проговорил он, — и не удивляйся тому, что ворота сами перед тобою открылись. Ты мог бы стучать до вечера, поскольку в граде я один и все свое время провожу в башне над книгами и у телескопа. Ни один звук не долетает до моего слабеющего слуха. Но в последнее время на земле происходят, пожалуй, более любопытные вещи, чем на небе. Ночью я следил за битвой под градом так пристально, что забыл и о звездах. А сегодня утром, как только солнце смахнуло с небосвода сияние тысячи звезд, я принялся осматривать окрестности града. И вдруг увидел тебя и понял, что идешь сюда.
Старые друзья обменялись рукопожатием. Кастелян запер ворота и провел гостя в башню.
Когда они, расположившись в тесной прихожей, повели разговор, Ян Поницен с беспокойством спросил:
— Ты уверен, друг мой, что, кроме тебя, на граде нет ни души? Мне кажется, я слышу какой-то подозрительный шум…
— Не беспокойся, — заверил кастелян. — Двух старых слуг я отпустил к семьям, но если бы незваные люди проникли сюда из-под земли или свалились с неба — а откуда же еще? — я и один сумел бы с ними справиться.
Он вытащил из-под книг заряженный пистолет и положил его рядом.
— Я намереваюсь обсудить с тобой вещи, о которых не пристало говорить при свидетелях, — начал священник.
— Я знаю: ты хочешь говорить об Алжбете Батори… — помрачнел Микулаш Лошонский.
Ян Поницен открыл ему все, что было у него на сердце: рассказал о смерти Илоны Гарцай, об исчезновении Магдулы Калиновой, о возвращении Яна Калины и о том, как он присоединился к разбойникам, о событиях, произошедших ночью, затем вынул из-за пазухи послание предшественника, Андрея Бертони.
Микулаш Лошонский слушал его с явным интересом. Дочитав до конца письмо, он помрачнел еще больше.
— Я понимаю твое возмущение, — сказал он, — и могу представить твои душевные муки с той минуты, когда ты заглянул в тайны замка и осознал свой долг — покончить с надругательствами над законами Божьими и светскими. Ты отважился срубить высокое дерево, коли вздумал бороться с госпожой. Желаю тебе удачи!
Микулаш Лошонский говорил рассудительно, взвешивая все обстоятельства. Что же касается девяти гробов… Если и призовут Алжбету Батори к ответу, она легко свалит вину за погубленные жизни на служанок. Их, возможно, и казнят, а вот она будет торжествовать. Какие еще там пытки? Такой вопрос зададут власть предержащие господа, если дело дойдет до разбирательства. Чахтицкая госпожа не мучает девушек, она только наказывает их за непослушание. Илона Гарцай… Да, Ян Поницен и его ночной гость Ян Калина видели, до чего чудовищно она истерзана — у них на руках она испустила дух. Но много ли значил бы этот случай в глазах судей, которым надлежит оценить действия Алжбеты Батори? Ничего. Она скажет, что Илона Гарцай сама всадила в себя нож от страха перед наказанием или что она прыгнула с крыши и поранилась. А то расплачиваться придется служанкам — она обвинит их в том, что слишком погорячились, перестарались. Она сумеет найти тысячи отговорок, и где же такой судья, который осмелится не поверить словам ее графской милости, гордости венгерской шляхты. Да и вообще, возможно ли предположить, что она когда-нибудь окажется перед судом?