— Она вонзила мне иголки под ногти, а когда я их вытащила, Дора так избила меня, что я сесть не могу!
— А мне разрезала кожу между пальцами!
— А мне прижгла ухо раскаленными щипцами для завивки волос!
Так жаловались измученные девушки. Эржика в ужасе всматривалась в раны, обезобразившие молодые девичьи тела. Душераздирающая картина! Но еще ужаснее была мысль, что во всех этих злодействах виновата ее мать!
Ее мать!
Вдруг Ката истошно закричала. Подойдя к девушке, лежавшей ничком у сундука, она было подумала, что измученная усталостью страдалица уснула. Ката встряхнула ее. Так как девушка не откликнулась, она перевернула ее на спину. И тут же отпрянула в ужасе.
— Она мертва! — простонала она и, всплеснув окровавленными руками, свалилась без памяти.
Все обратили взгляд к мертвой девушке.
Грудь у нее была обнажена. Черные локоны едва прикрывали ее, с искаженного ужасом лица недвижно смотрели выкатившиеся черные глаза. У девушки была разрезана грудь, и до того, как умереть, она, видно, судорожно сжимала ее худенькой рукой.
На крик и суету прибежал в гардеробную Беньямин Приборский.
Застыв в дверях, он закрыл ладонями лицо.
Майорова прикрыла труп девушки черным плащом чахтицкой госпожи, окропила Кату холодной водой, привела в чувство остальных девушек. Эржика недвижно стояла, опершись о сундук. Казалось, жизнь в ней неостановимо затухает: ноги дрожали, вот-вот откажут ей.
Беньямин подошел к ней как раз в то мгновение, когда она, прижав руку к сердцу, зашаталась и рухнула как подкошенный цветок. Он подхватил ее и почти на руках вынес из гардеробной.
В комнате, где они разместились, он опустил ее в кресло и стал гладить по лицу, волосам, не в состоянии произнести слова.
Эржика судорожно схватила его за руку, прижалась головой к его груди и разразилась рыданиями.
— Отец, увези меня отсюда!
— Но куда, Эржика?
— Куда угодно. Как можно дальше, чтобы забыть все это, все, что натворила моя мать. Чтобы навсегда забыть о ней!
— Значит, тебе уже известно, что это твоя мать?
— Она сама сказала мне об этом.
После минутного молчания она почувствовала, что в ней созревает твердое решение, — она перестала плакать, на глазах высохли слезы.
— Ты мой отец и Мария Приборская — моя мать! Я любила вас как родителей и буду любить до последнего часа. Пойдем! В стенах этого замка я задыхаюсь, сердце вот-вот разорвется.
Беньямин был человеком твердым, но душевным. Он любил свою воспитанницу, как родную дочь, и, проникаясь ее болью, с трудом сдерживал слезы. Но при этом оставался неумолимым: он не мог увезти отсюда Эржику, у него не было никаких прав на это. Особенно теперь, когда сердцем ее завладел человек недостойный — разбойник! Он не в силах присмотреть за ней — это было доказано прошлой ночью, — но и не способен взять на себя ответственность за то, что может произойти. Если владелица замка, узнав о незадачливой ночной вылазке, все же согласится опять отдать Эржику в Врбовое под его попечение, он будет считать себя самым счастливым человеком на свете.
— К сожалению, я не могу поступить по-твоему, Эржика!
Она посмотрела на него, и в ее взгляде было столько отчаяния, что сердце его содрогнулось.
— Я знаю, что ты не можешь этого сделать, — сказала она с горечью. — Твоя любовь ко мне недостаточно сильна, чтобы победить боязнь лишиться расположения госпожи.
Он молчал. Нет, не в боязни лишиться милости чахтицкой владычицы, а вместе с тем и всего остального, было дело. Он достаточно прочно обеспечил и свое дворянство и состояние на тот случай, если когда-нибудь Батори вздумалось бы лишить его своих милостей.
Нет, он боялся только за судьбу Эржики и ответственность за нее не хотел нести один. Он знал свою воспитанницу, а по ее сегодняшней выходке в врбовской усадьбе и вовсе убедился, какой любовью прониклась она к разбойнику. Чем может кончиться такая любовь? Нет, он не желал ей несчастья, не желал ей зла, но заботиться о ее счастье должна помочь мать…
Эржика подошла к нему, положила ему руки на плечи и заглянула так глубоко в глаза, словно хотела что-то прочесть на дне его души. В ее испытующем взгляде была нежность и верность детской любви.
— Прости мне, отец, что я обвинила — тебя в страхе и трусости. Я чувствую: ты любишь меня. Поэтому я открою тебе свое сердце, верю, что ты поймешь смятение и боль, царящие в нем. Когда я узнала, что в Врбовом я чужая, что моя мать — благородная госпожа, под чьей крышей я не имею права жить, поскольку каждому стало бы ясно ее падение, меня просто оторопь взяла. Кто был моим отцом — этого не знает даже мать, и я все время ощущаю себя существом, которому не следовало родиться на свет. Я была счастлива, покуда верила, что мои родители — Приборские. И была бы счастлива с ними даже в бедной крестьянской халупе. А теперь я вынуждена жить с сознанием, что отец мой неведомо кто, а мать — знатная дама, которая призналась мне в этом только сейчас и лишь украдкой проявляет ко мне материнские чувства. Свое родство со мной она должна скрывать и перед самым распоследним слугой. Я было смирилась с этим унизительным ощущением, вошла в положение матери и простила ее. И любила ее какой-то болезненней любовью, робко мечтала о ней. Но…