Сэмюель сжал подлокотники своего кресла и заставил себя дышать ровно и глубоко.
Воспоминания.
Просто воспоминания.
Больше они не могут причинить ему боль.
Кроме той, конечно же, которая уже была в нем. Всегда. Но с течением времени, эта боль становилась все меньше и меньше. Это как будто держать горящий уголек в голове, в душе, и время от времени дуть на него, и чувствовать, как пласты его души ожесточаются. Становятся нечувствительными.
Это — хорошо.
Тогда он не мог делать это. Только не в начале. Совсем не мог остановить боль, ни каким способом. Не мог остановить мать, которая мучила его, или ее клиентов, которые делали с ним еще более чудовищные вещи.
Сейчас, оглядываясь назад, в свете чистой уверенности данной от Бога, он понял, что на самом деле происходило с ним. Он понял, что Бог проверял его. И проверяет сейчас. Он понял — те ранние годы начали ковать сталь для священного божественного меча.
Тогда он не рассматривал те жалкие, темные, сырые комнаты в мотелях, как суровое испытание. И не считал, что безликие мужчины, жестокие и безжалостные, были помазаны Богом на разрушение благородного сплава, которым он являлся, чтобы создать из этого что-то лучшее.
Но сейчас он видел. Он понимал.
Первый удар по тому, кем и чем он был, в котором он принимал участие, был нанесен в одной из тех жалких комнат, поздней ночью, когда на улице было холодно и ветрено. Может быть, была зима. Или может, это просто был один городов, в котором всегда холодно, на длинном, извилистом, жизненном пути его матери. Он не мог вспомнить.
Он лишь помнил, как слегка удивился, что она вообще смогла найти клиента в такую ночь, а тем более такого, который искал мальчика. Но его молчаливая покорность превратилась в дрожь ужаса, когда огромная фигура мужчины заполнила дверной проем, и ему практически пришлось повернуться боком, чтобы пройти в комнату.
Сэмюель запомнил лишь несколько деталей из следующих нескольких часов, но он хорошо запомнил широкое, с крупными чертами лицо, на котором яростно горели маленькие глаза. И отлично помнил веселье матери, ее поощрительный смех, когда клиент держал Сэмюеля своей гигантской лапой и буквально сдирал с мальчика поношенную, слишком маленькую одежду.
Он мог слышать ее смех даже сейчас, он эхом отдавалось в его голове. Слышать хриплые стоны садистского удовольствия, которые издавал мужчина. И он мог чувствовать, как ломается, разрывается его тело, мог чувствовать теплую кровь и раскаленное добела пламя чистой муки, которая с треском отдавалась в каждом нервном окончании его маленького тела.
И потом… ничего.
Темнота непохожая на то, что он когда-либо знал или мог вообразить, окружила его, погрузила в теплоту. Он чувствовал силу. Чувствовал спокойствие. Чувствовал заботу. И безопасность.
Сэмюель не представлял, как долго это длилось, хотя предполагал, что, по меньшей мере, прошло несколько часов, судя по обнаруженному им после своего пробуждения.
Когда он проснулся, в комнате было тепло, что удивило его, потому что в мотелях, которые обычно снимала его мать, никогда не работало отопление и кондиционер, и эта лачуга явно не была исключением.
Да и сам он был теплым, и должно быть каким-то образом он осмелился сходить в грязную, заплесневелую ванную, потому что был чист и одет. Он даже не чувствовал боли, что сильно удивило его так как он ощущал ее всегда, и мужчина был таким большим. И тут Сэмюель увидел его. Клиент. Он был пришпилен к стене, как гигантская, уродливая бабочка в чьей-то коллекции. Он был покрыт кровью. Было очень много крови. И он выглядел удивленным.
Нож, который всегда носила его мать, по рукоятку был воткнут в его левое запястье, а нож, который несколько месяцев назад украл сам Сэмюель, пригвоздил правое.
Огромное тело мужчины поддерживалось лишь толстым куском дерева, который торчал из самого центра груди и очевидно был вбит в стену за телом. «Это ножка от стола», — понял Сэмюель. От шаткого, старого стола, который стоял возле двери.
Он немного повернул голову и увидел, что столешница лежит на полу. И все четыре ножки неизвестно где.
В комнате было очень тихо, за исключением его собственного громкого дыхания.
Сэмюель медленно повернулся и посмотрел на стену напротив той, где висел мужчина, и увидел свою мать. Как и он, она висела на стене, раскинув руки и ноги, и была так же пришпилена.
Она тоже выглядела удивленной.
Одна из ножек стола аккуратно расколотая посередине прикрепила ее запястья к стене. А половинки другой ножки пригвоздили к стене ее ноги, чуть выше лодыжек.
Четвертая и последняя ножка — целая — была вбита в ее тело между грудями, и была погружена так глубоко, что было видно всего несколько дюймов, но их было достаточно, чтобы понять, что это такое.
Выглядело так, будто она потеряла много крови, на отходящих обоях за ее запястьями и ногами были крупные алые пятна, и короткая юбка, которую она носила, больше не была светло-розовой.
Сэмюель смотрел на нее очень долго. Он подумал, что возможно должен что-то чувствовать — хотя бы облегчение, но он ощущал лишь какую-то равнодушную любознательность.
Должно быть, понадобилась огромная сила, подумал он, чтобы прибить огромного мужчину к стене. И он знал свою мать, знал, как яростно она стала бы защищаться. Поэтому, чтобы сделать с ней это, понадобился кто-то сильный.
Кто-то действительно сильный.
Он понял, что ее глаза открыты.
Открыты и полностью белые. В них совсем не было цвета.
Посмотрев на мужчину, он увидел то же самое.
Странно.
Он все еще ничего не чувствовал и долгое время просто сидел там и смотрел то на одно мертвое тело, то на другое. Наконец он встал и вытащил из шкафа старую сумку матери. Так как они никогда не распаковывали вещи, та немногочисленная одежда, которая была у него и все ее вещи были по-прежнему в сумке. Он вытряхнул содержимое на кровать, затем выбрал свои вещи и положил их обратно.
В ванной комнате он собрал скудные запасы старых полотенец и крошечных кусочков мыла, запечатанных в целлофановую обертку, и тоже положил их в сумку. На полу он нашел штаны мужчины и опустошил карманы, найдя большой складной нож, несколько монет, пару измятых квитанций и кошелек. В кошельке было несколько кредитных карт и на удивление толстая пачка наличных.
Сэмюель ни разу не ходил в школу дольше недели, но когда дело касалось денег, он мог считать очень хорошо.
Двадцать семь сотен.
Это была удача. Их было достаточно.
Он положил деньги и нож в сумку, затем добавил к ним гораздо меньшую сумму, найденную в тайнике матери. Меньше двухсот долларов.
Он положил последнюю сигарету в сумку, взял зажигалку и смотрел на нее в течение минуты, а затем отложил ее и застегнул сумку. Она была такой тяжелой, несмотря на то, что в ней лежало так мало вещей, но он был сильным для своего возраста и легко поднял ее. Затем подобрал зажигалку матери и пошел к двери, и только там обернулся, чтобы посмотреть на тела.
Позднее он задавался вопросом, что же произошло с их глазами, потому что они действительно были странными. Очень странными.
Но тогда он не обратил на это особого внимания — жизнь научила его, что если ответ — не очевиден, тогда, возможно, лучше оставить все как есть.
Зажигалка была такая, которую нельзя просто выбросить — с открывающейся крышкой и колесиком, которое крутилось и высекало огонь. Он открыл крышку и большим пальцем крутанул колесико и в течение минуты просто наблюдал за маленьким пламенем. Затем он бросил зажигалку, которая приземлилась на пол рядом с кроватью, где лежало скомканное, уродливое покрывало.