Элиз всегда была рядом, чтобы успокоить его.
Он не мог рассказать ей, что вызывало эти сны, и он притворялся, что он не понимает их, или же, иногда, что он даже не помнит, что в них было.
Она ему не верила.
Он был уверен, что она ему не верила, не смотря на то, что она никогда не выдавала этого своим поведением или лицом и никогда не пыталась задавать традиционные вопросы. Она не могла бы узнать и едва ли подозревала настоящую их причину, но её это просто не беспокоило. Всё, что ей было интересно — это помогать ему справляться с ними.
В некоторые ночи, когда она зажимала его между своих грудей, он мог взять один из её сосков в свой рот, как делают дети, и он оказывался на время таким же умиротворённым, как ребёнок. Он не стыдился этого, только приветствовал это как источник утешения, и он не чувствовал себя меньше мужчиной, когда приникал к ней подобным образом. Часто, когда страх отходил, его губы блуждали вокруг соска, меняя утешение, которое предлагала она, на его предложение получить утешение от него самого.
Его удивляло, как другие люди, которые убивали, справлялись с последствиями, остатками стыда и чувством вины, тяжёлой болезнью души.
Как, например, Пит Харрис справлялся с этим? Он убил, по его собственному признанию, шестерых людей за последние двадцать пять лет, не без причины — и бесчисленное множество других перед этим, во время войны, когда носил с собой Томпсон и использовал его без разбора. Просыпался ли Харрис ночью, преследуемый демонами? Мёртвыми людьми? Минотаврами и гарпиями с хорошо знакомыми лицами людей? Если это было так, то как он успокаивал себя, или кто его успокаивал? Трудно было представить этого неуклюжего, краснолицего, с сильной шеей мужчину в руках кого-нибуть, как Элиз. Возможно, его никогда не утешали и не ухаживали за ним после кошмаров. Возможно, он всё ещё носил их все внутри себя, омут всей этой тьмы, сладкий осадок смерти. Это могло объяснять плохие нервы так же хорошо, как и всё другое.
— Я думаю, что у него перелом лопатки, — сказал Ширилло, поднимая глаза от раненого бандита.
— Он не умер?
— Ты и не собирался его убивать, не так ли? — спросил парень.
— Нет, — сказал Такер. — Но пистолет с глушителем может промахнуться, даже если качественно собран.
— У него течёт кровь, — сказал Ширилло. — Но это не артериальная кровь, и она его не убьёт.
— Что теперь? — спросил Харрис.
Такер стал на колени и посмотрел на рану бандита, отвёл веки, на ощупь нашёл сильное сердцебиение. «Он ещё долго будет приходить в себя, но у него будет шок. Он не будет представлять опасности, если мы оставим его здесь».
— Он может позвать на помощь, — сказал Харрис.
Ширилло сказал: «У него не хватит на это сил, даже если его мысли настолько чистые, чтобы попробовать это сделать».
— Мы могли бы вставить ему кляп.
— И, возможно, убьём его, если кляп вызовет конвульсии, — сказал Такер. — Нет. Мы просто возьмём его с собой внутрь, засунем в кладовку и будем надеяться на лучшее.
Ширилло кивнул, так невозмутимо, намного спокойнее, чем ожидал от него в это время Такер, и вернулся обратно к окну, закончил прилеплять липкую ленту к центральному оконному стеклу, отрезал от стекла круг, вынул его наружу, засунул внутрь руку и осторожно поводил пальцами. «Провода», — сказал он. — «Сингализация».
— Ты знаешь этот тип? — прошептал Такер.
— Может быть. Фонарик, пожалуйста.
Такер достал его из кармана ветровки и передал ему.
Ширилло щёлкнул выключателем и направил свет сквозь отверстие, которое он вырезал в оконном стекле, направил луч влево и вправо, тихо ругнулся, как бы подтверждая что-то, что он уже предполагал, выключил фонарик и вернул его Такеру.
— Ну и?
— Я знаю её.
— Встроенная?
— Нет. Петли проводов, идущие через два латунных проводящих кольца в основании окна. Если я подниму окно, я натяну провод и запущу тревогу — если я глупец.
— Ты не глупец, — сказал Харрис.