Двумя неделями позже он порезал правую руку ножом для бумаги. Рана была глубокая, вызвали врача, он ее обработал и наложил повязку. На следующее утро мы с епископом столкнулись. Я спросила, как его рука, он почему-то смутился и долго смотрел на свою ладонь, словно не был уверен, что эта рука — его собственная. Тут я заметила, что его преосвященство снял повязку, а порез затянулся. Он взглянул на меня с тревогой, извинился и пошел дальше.
На следующий день я увидела, как он садится в машину: его рука опять была перевязана.
Новое, еще более необъяснимое происшествие случилось месяц спустя. Я решила навести порядок в комнатушке, смежной со спальней его преосвященства. Дверь оказалась запертой, и я пошла к управителю, у которого хранились запасные ключи от всех комнат в приходе. Взяв связку, я снова поднялась на второй этаж, вставила ключ в замочную скважину, вошла, зажгла свет и застыла на месте, увидев стоявшего с закрытыми глазами епископа в грубой шерстяной рясе, которую он всегда надевал дома, если никого не ждал. Мне показалось, что он спит, я почувствовала себя ужасно неловко, погасила свет, вышла за дверь и несколько мгновений приходила в себя. Что он там делал — один, в темноте? Уединился, чтобы поразмышлять о Господе? Мог бы задернуть шторы в спальне или закрыться в большом кабинете и приказать всем вести себя тихо! Неужели он прятался? Но от чего?
Я устремилась к лестнице, спустилась вниз и… обомлела: его преосвященство беседовал в холле с управителем и был не в рясе, а в сером костюме. Я вцепилась в перила, чтобы не упасть. Епископ заметил мою бледность и подошел справиться о самочувствии. У меня потекли слезы, я повторяла, не в силах остановиться: «Вы наверху, ваше преосвященство, вы — наверху». Решив, что я брежу, управитель пощупал мне лоб и велел, чтобы меня проводили наверх, в мою комнату. Епископ выглядел потрясенным моими словами: приветливая улыбка на его лице сменилась досадливым смущением. «Хорошо, Морель, займитесь этим», — бросил он, нервно дернув головой, управитель взял меня под руку, чтобы увести, а его преосвященство скрылся в кабинете, со всей силы хлопнув за собой дверью.
Морель проводил меня в комнату, заставил лечь, накрыл пледом и посоветовал поспать. «Завтра, если вам не станет лучше, мы вызовем врача, — пообещал он. — Я предупрежу на кухне, и вы поужинаете в постели». Он ушел, оставив дверь приоткрытой, и я мгновенно уснула.
Вечером Тереза принесла мне ужин. Она поставила поднос в изножье кровати, я поблагодарила, заработав в ответ улыбку. Я впервые увидела, как губы Терезы разомкнулись, что было невероятно само по себе, но сюрпризы на сем не закончились. Тереза присела рядом со мной и сказал: «Епископов — двое, но другой вроде как мертвый». Потом встала и вышла. Что она хотела этим сказать? Я ела сваренный для меня суп и пыталась разгадать смысл услышанного, а закончив, легла и попыталась заснуть, представляя себе его преосвященство на смертном одре, как он лежит — обнаженный, со сложенными на груди руками, горят свечи, и кожа у него бледная. А на соседней кровати покоится копия его мертвого тела. Слова Терезы звучали у меня в голове, пока не утратили всякий смысл.
Той ночью кто-то разбудил меня, тронув за плечо. Я вздрогнула от испуга и только что не подпрыгнула на кровати, но тут из темноты выплыло освещенное светом фонарика лицо его преосвященства. «Пойдемте со мной, — позвал он. — Я должен с вами поговорить». Мысленно спрашивая себя, не сон ли это наяву, я откинула простыни, встала и обулась, но шнурки завязывать не стала. Епископ был в халате, так что я не смутилась своего ночного одеяния. Я бросила взгляд на Терезу: она тоже проснулась и смотрела на меня — очень спокойно, так, словно в ночном визите его преосвященства не было ничего особенного. Я последовала за епископом. Мы миновали пустынные коридоры флигеля, поднялись на второй этаж главного здания и вошли в полутемную комнату.
Он закрыл дверь на ключ, повернулся и направил луч фонарика на одну из кроватей. На ней лежал он. Он, епископ. Лежал с закрытыми глазами. Мое непонимание зашло так далеко, что я даже не испугалась. Лицо человека, державшего в руке фонарик, и лицо человека, на которое был направлен луч этого фонарика, были похожи как две капли воды, сколь бы банально ни звучало это сравнение. В голову пришла мысль о братьях-близнецах, но я тут же поняла, что это слишком простое объяснение; оно плохо сочеталось со странной атмосферой, царившей в резиденции, хоть я и не могла объяснить словами чувства, которые она мне навевала. Епископ выключил фонарик и зажег торшер. Комнату залил слабый свет. Его преосвященство хранил молчание, глядя на собственное тело на кровати с какой-то усталой печалью. Потом он вздохнул и сел на другую кровать, оказавшись в метре от себя самого.