Иван Иванович говорил, а сам зорко приглядывался к молодому человеку, который слушал с улыбкой, молча.
Скворцов-Степанов рассказал, как ему в редакции пришлось выдержать целую баталию с оппозиционерами.
— Чуть ли не рукопашную!
Явились толпой требовать опубликования оппозиционных резолюций.
— На заводах безобразничают, конфискуют съездовскую литературу, увольняют с предприятий сторонников съезда, — честное слово, есть такие факты! Всеми способами держатся за власть. Вот вам зиновьевская «внутрипартийная демократия»! Зарвались, распоясались, как еще ни одна из внутрипартийных оппозиций не распоясывалась!..
Первым долгом, — продолжал Иван Иванович, успокоившись, — редакции нужны новые работники. Говорят, в здешнем коммунистическом университете, который еще носит имя Зиновьева, — его, конечно, придется переименовать, — есть несколько умных ребяток, еще до съезда стоявших на позиции ЦК и потому не пользовавшихся доверием местных заправил. Попробуйте кого-нибудь из них в срочнейшем порядке обучить журналистике. Все мы начинали писать, не умея.
Костя упомянул о Флёнушкине и о Говоркове, которого во время съезда тоже удалили из редакции.
— Отлично, верните их в газету. Я примерно с месяц намереваюсь еще здесь побыть, до внеочередной партконференции, а потом уеду. Мне разрываться между двумя городами и газетами не по моему здоровью. Так что входите основательно в курс дела, распоряжайтесь, а я вам помогу.
— Иван Иванович, я должен вас предупредить, что при всей моей готовности биться с оппозицией не за страх, а за совесть я никудышный администратор.
— Это не беда! Новый секретарь редакции у нас с административной жилкой. Обеспечивайте идейную часть, а в остальном на него положитесь.
Вечером Иван Иванович представил нового работника сотрудникам редакции. Передовицу, написанную Пересветовым в завтрашний номер, он прочел и отправил в набор.
На следующий день Ивану Ивановичу нездоровилось, он выслушал передовую статью по телефону. Еще днем позже Пересветов в первом часу ночи, за ужином в ресторане, на втором этаже гостиницы, докладывал редактору об истекшем рабочем дне. Играл небольшой оркестрик, а на эстраде выступали танцоры, над которыми Иван Иванович не без яду посмеивался:
— Сейчас увидите, как он ее вверх днищем перевернет. Я уже на них насмотрелся, десятый день здесь питаюсь.
И в самом деле, танцевальные номера не обходились без весьма рискованных полуакробатических па.
Под потолком качались разноцветные воздушные шарики со шнурочками. Поднимаясь из-за столиков, прекрасно одетые пары вытанцовывали модный фокстрот «Аллилуйя», косясь на Костины валенки. У Ивана Ивановича на ногах были тоже теплые валяные бурки; январь стоял холодный, ленинградские улицы по ночам стыли в ледяном тумане.
В той же гостинице «Европейской» остановился и Афонин, но он был так загружен пропагандистской работой в заводских партийных коллективах, что с Пересветовым в эти дни почти не видался.
Говорков помог подыскать из комвузовцев еще одного теоретически грамотного студента, и Пересветов усадил их обоих за вырезки из газет. Срочнейшим образом составлялась хрестоматия, где высказывания сторонников ленинской линии партии противопоставлялись высказываниям «новой оппозиции» по всем вопросам минувшей дискуссии. Хрестоматия была составлена и вышла из печати, под редакцией Пересветова, за какую-нибудь неделю.
Застав в Ленинграде еще сильные отзвуки дискуссии, Пересветов побывал на нескольких собраниях крупных заводских ячеек (они здесь назывались партколлективами).
Уже у раскрытой двери в огромный, длинный корпус литейного цеха он почувствовал себя в атмосфере жаркой политической борьбы. Больше тысячи рабочих густо разместились, кто на скамьях, кто стоя, перед высокой, в полтора человеческих роста, дощатой трибуной, с которой говорил оратор. Это был Киров. Он вместе с Калининым, Петровским и другими членами ЦК приехал, по постановлению съезда, разъяснить его решения ленинградским партийцам. На Кирове была синяя суконная гимнастерка и такие же брюки-галифе, заправленные в сапоги.
В собрании напряженная тишина то и дело мгновенно сменялась или недружелюбными выкриками, не смущавшими оратора, или бурными аплодисментами большинства. Под высокий потолок корпуса взобрались на толстую балку несколько озорников из заводских комсомольцев и сидели там, как грачи, бросая реплики. Пожилые рабочие снизу сердито приказывали им слезть, парни не слушались.