— Подожди, — отвечал Костя и, поднявшись с места, принимался ходить, точнее, качаться маятником у двери туда и сюда. — Я не беру древнюю историю, вероятно, она тоже интересна…
— Да я не отрицаю, но баскетбол все же интересней.
— Ну погоди, говорят! — сердился Костя. — А двадцатый век в России — захватывающе интересен! На коротком отрезке времени столько ярчайших событий! Столько разных лиц, партий, характеров, социальных черт! Нашу историю с конца девяностых годов всегда будут изучать революционеры всего мира, хотя бы для одного того, чтобы уметь распознавать оппортунизм и с ним бороться. Возьми русских меньшевиков. Они органически не способны с открытым забралом, без маскировки биться за свои действительные взгляды. Ликвидаторы так и вьются ужом, доказывая, что Ленин будто бы «приписывает» им ликвидаторство. Они не за ликвидацию, боже сохрани! — они за «демократизацию» партии, за ее выход из подполья: это при Столыпине-то, а? Примерно та же картина с кадетами, эсерами… И вот у Ленина огромная доля энергии уходила на неблагодарную работу разоблачения такого систематического, беспардонного лицемерия. Прямо до слез обидно за Ленина, такое бешеное зло берет на всех этих проклятых лгунов, испортивших ему столько крови!
— Все это так. — Сандрик взглядывал на ручные часы и решительно поднимался с койки. — Твоя концепция, безусловно, интересна. Разделяю твое благородное негодование против оппортунистов всех мастей. Но ты упускаешь из виду одно обстоятельство: в зале уже началась тренировка, и мы опаздываем.
Глава пятая
В феврале Пересветов поехал в Еланск за Олей.
Он вошел в вагон ночного поезда, влез на вторую полку, и ему вспомнилось, как два года тому назад он лежал на такой же деревянной жесткой полке, возвращаясь с фронта вместе с Иваном Яковлевичем Афониным и бывшим матросом Лучковым. Вагон тогда сильно качало, тени от мелькавших за окном телеграфных столбов метались по страницам толстой непереплетенной книги, которую Костя читал, подперев голову вещевым мешком… От неудобного положения ломило шею, от недостатка света начали слезиться глаза, он оторвался от чтения и заметил, что наступают ранние зимние сумерки. «Огня вечером опять не зажгут, — с досадой подумал он и вдруг улыбнулся. — Неужели вправду война кончилась?» Внизу галдели и густо дымили махоркой ехавшие по домам демобилизованные красноармейцы.
Собрание дореволюционных сочинений Ленина, которое он тогда читал, называлось «За 12 лет». Пересветов купил книгу накануне, в киоске на какой-то станции, хотя дома, куда он ехал, в шкафу у него лежала точно такая же, испещренная его собственными подчеркиваниями. В сборнике было и «Что делать?», впервые проштудированное Костей еще памятной весной 1915 года, после тюрьмы, по крошечной, на папиросной бумаге брошюрке, полученной от гимназиста Володи Скугарева…
Соскучившись по чтению, как голодный на хлеб, набросился он на сероватые страницы знакомого убористого шрифта. Сколько раз уже заставляли его сердце биться учащенней вот эти самые слова:
«Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем…»
Ему вдруг показалась чудесной, чуть ли не мистической сила ленинских предвидений. Шестнадцатилетним мальчишкой уверовал он в предсказанную Лениным близкую революцию в России, и через какие-нибудь два-три года революция действительно победила. Так же твердо он верил, что мы выстоим в гражданской войне, несмотря на голод, холод, нищету, полное одиночество Республики Советов, — и вот мы выстояли.
Умом он прекрасно понимал, что никакой тут мистики нет и быть не может. Сила ленинских идей в том, что они выражают интересы миллионов. Разве один он, Костя, верил и шел биться с буржуазией?
Дорога всегда настраивала Пересветова на воспоминания, подведение итогов. Так оно было и тогда. Бережно упрятав книгу Ленина в мешок, Костя расправил под собой скомканную шинель, лег на грудь и с удовольствием распрямил занемевшую спину и шею. Оперся подбородком на сложенные руки и, прищуриваясь, стал смотреть в окно. В сумерках темные кусты то подбегали к железнодорожному полотну, то сменялись бесконечными дымчато-синими снежными полями. Задумчивая улыбка не сползала с Костиных губ.