Над ним, на третьей, багажной полке похрапывал, лежа на боку, Лучков, с которым они двадцать фронтовых месяцев не разлучались. Из Сибири их дивизию перебросили под Каховку, Пересветова назначили комиссаром батальона, которым Лучков командовал.
Лишь гора с горой не сходятся! Пересветов с Лучковым утеряли друг друга из виду после того, как в Октябре этот матрос возил Костю из Смольного в Зимний дворец уговаривать юнкеров петергофской школы сдаться, — но случай вновь столкнул их в Пензе весной девятнадцатого. «Случайность есть форма необходимости», — с улыбкой думал Костя. Лучков увез тогда его и Олю, его жену, на Восточный фронт. Стоя рядом с мужем в шеренге коммунистов-добровольцев, она не знала, что едет туда будущей матерью. Это вскоре обнаружилось, и медицинскую сестру из отряда Лучкова, Ольгу Лесникову, отправили домой. Там, в старинном гористом приднепровском городе Еланске, у нее родился сын, которого назвали Володей.
Отец увидел его через год, а мог бы и совсем не увидеть: не раз ему удавалось счастливо уходить из рук смерти. Вот хотя бы той осенью, когда он только что проводил домой Олю и когда их сын еще не родился. Белогвардейская конница, обнажив шашки, летела по степи прямо на их залегшую в желтой сухой траве цепь. Расстреляв патроны, Костя не вскочил на ноги и не пустился прочь лишь потому, что помнил правило — нет вернее гибели пехотинцу, чем бегство от кавалерии. Копыта лошади взвились над ним… Неточный замах шашки колчаковца да ушанка, выданная в тот самый день утром в обозе взамен летней фуражки, спасли ему жизнь. Пересветова подняли оглушенного, с кровоподтеком на голове.
От контузии не осталось и следа. Простреленная казацкой пулей в Октябрьские дни грудь еще нет-нет да скажется ломотой, но в общем заросла и эта рана.
Всю тогдашнюю поездку в вагоне с Лучковым и Афониным Костя помнит очень ярко. Она отпечаталась в памяти как рубеж между двумя полосами жизни.
Лучков заворочался под потолком и свесил оттуда голову.
— Отоспался? — улыбаясь, спросил его Костя.
Лучков молча перелез к нему и сел, приладив коротенькие ножки на противоположную среднюю полку. На ней спал, отвернувшись к стене, заместитель начальника политотдела их дивизии Афонин.
Иван Яковлевич приехал к ним в Сибирь из Бессарабии, где со времени ее захвата в восемнадцатом году румынскими боярами работал в большевистском подполье. Лучков, когда с ним познакомился, сказал про него Косте, подмигивая:
— Одного с тобой поля ягода. Т е о́ р и к! Говорит — как пишет.
Костя долго принимал Афонина за интеллигента и удивился, узнав, что он бывший столяр. Иван Яковлевич сумел до революции окончить в Москве народный университет имени Шанявского. Пересветов завидовал его ораторскому таланту. Себя Костя считал пропагандистом, — умел всякому втолковать, что требовалось, — но не оратором.
Лучков потянулся, зевнул во весь рот и сказал прибауткой:
— Господи, господи, до обеда проспали, встали, богу помолились и опять спать завалились. Хватит дрыхнуть! — грубовато крикнул он и, протянув руку, пощекотал Афонина под мышкой.
— Куда это мы едем? — всполошился тот, оборачиваясь и показывая заспанное усатое лицо.
Они все трое носили усы: Афонин густые, темно-русые, Костя — в виде легкого коричневатого пушка над губой, а Лучков — завитые кверху черными полуколечками. Потом, в Еланске, Костя свои сбрил.
— К теще едем, комиссар! — засмеялся Лучков. — К твоей теще на блины.
— Ты что, рехнулся? — бурчал Афонин, ворочаясь и сладко позевывая. — У меня и жены-то никогда не было, а ты — к теще!
По воинскому званию он был старше своих товарищей, но держался с ними на равной ноге.
— А у меня жена была. — Лучков вздохнул и полез в Костин мешок за сухарями. — Была, да побыла недолго…
Внизу между тем, в неосвещенном купе, раздался громкий взрыв хохота. Перекрикивая шум поезда, гомонили грубые мужские голоса:
— Чтобы я когда по бабе сохнул? Да ни в жисть! Что мне баба? Этого добра везде сколько хошь.
— Чего ж ты домой прешься, коли у тебя везде бабы?
— Как чего? А ты?.. Под бабий подол едешь хорониться? Землю едешь пахать! Четыре года вшей кормил, а там бабе твоей без тебя земли прирезали. Что ей одной делать?
— Она себе другого пахаря завела.
Опять раскатился хохот.
— Честно говорю! — уверял первый. — Пуще всего по земле скучаю. Воевать надоело до смерти.