— Что он играет? — спросил Олю Костя. — Что-то знакомое.
— Представь себе, из Девятой симфонии Бетховена.
Рядом продавец с кошелкой, наполненной раскрашенными деревянными матрешками, бойко кричал, показывая самую из них яркую:
— Вот она, вот она, в Москве работана!
На скамье расположилась торговка яблоками. Оля спросила у нее: «Почем?» — и, услышав цену, возразила:
— Дорого!
— Пойдем, — тронул Костю за рукав Виктор, хмурясь. — Ненавижу, когда торгуются.
Костя пожал плечами. Торговаться и он не любил и не умел, но не из-за принципа какого-нибудь. Эти частные торговки — им только волю дай, обдерут покупателя как липку. А Виктор еще добавил:
— Мещанством отдает. Лучше не купить, чем торговаться.
Пока Оля расплачивалась за купленные яблоки, они задержались возле крошечного ростом беспризорного мальчишки, одетого в лохмотья. С десяток прохожих смеялись, слушая, как он выкрикивает нараспев:
От яблока, предложенного Олей, Виктор отказался.
Глава третья
Вечером Константина позвали к коридорному телефону. Звонила Ольга: на Трехгорке неприятность. Она туда едет, а потом ночь дежурит в райкоме. Пусть он не беспокоится.
— Ты скажи, — встревожился Костя, — неужели стала?!.. Ты понимаешь вопрос? Стала?..
В эти месяцы были случаи конфликтов на некоторых фабриках. Помедлив, Оля ответила:
— Да. Смотри никому не проговорись. Слышишь?
— Не беспокойся. Может быть, я могу вам пригодиться? Ведь я же к вашему райкому прикреплен.
— Нет, людей здесь достаточно. Я думаю, все обойдется.
— Можно тебе ночью позвонить на дежурство?
— Лучше не нужно, Костик. Я тебе утром сама позвоню.
Утром она позвонила, что вернется домой к вечеру. На вопрос, все ли улажено, отвечала:
— Пока еще нет.
Позвонив мужу утром, Оля еще раз отправилась на Трехгорную мануфактуру. Вчера она была в общежитиях-казармах, говорила с Феней Лопатиной и другими работницами. Они ничего не знали вплоть до самого конфликта. По их словам, всю волынку «мужики завели». Какой-то Лазарев собрал «митинг», его же выбрали в «делегаты». Он будто бы сказал:
— Знаю, продадите меня, как Иисуса Христа!
Причины недовольства секрета не составляли: не у одних трехгорцев низкие заработки, а в падающей валюте так и почти на нет сходят. Но подбить рабочих на остановку фабрики могла лишь вражеская рука.
Приезжал секретарь райкома, приезжали из МК; пытались убедить, чтобы стали на работу, стыдили, что позорят они славное революционное прошлое Красной Пресни, — но в ответ раздавалось одно: «Долой, долой!» Своих коммунистов, из фабричной ячейки, и подавно не слушали. Среди тех, у кого в деревне свое крестьянское хозяйство — а таких на Трехгорке много, — кто-то ведет агитацию, чтобы «домой собирались».
Большинство работниц держалось в стороне от конфликта. «Бабы» на фабричный двор почти не показывались, сидели по казармам. Работу, однако, прекратили все.
— Мир так решил, — оправдывались по-крестьянски.
Сегодня утром, как только Ольга Лесникова пришла в общежитие, кто-то вбежал с известием, что на фабричном дворе выступает Калинин. Все опрометью бросились туда. Когда Ольга с работницами протискивалась через проходную, со двора долетел взрыв хохота: Калинин чем-то рассмешил толпу.
— Чего он сказал? Чего сказал?.. — спрашивали работницы.
Калинин говорил с платформы грузовика, держа в руке фуражку. Ветерок шевелил ему прядки волос, в очках поблескивало солнце. «Волосы еще темные, а бородка-то все седеет и седеет», — отметила про себя Оля. Она видела Калинина не впервые. Секретарь райкома Туровцев, тоже в очках, невысокий ростом, стоял в гуще рабочих и, поднимаясь на цыпочки, тревожно осматривался.
— Михал Иваныч, не у тебя просим, у государства! — сказали из толпы.
— А вы думаете, государство меня богаче?
— Он сказал, — объясняли подошедшим, — «Будь я Прохоров, вынул бы из кармана пачку сотенных, вот вам прибавка…»
— И свой карман вывернул, а в нем пусто!..