— Осторожный ты человек, Иван Макарович, расчетливый.
— В нашем деле без расчету нельзя. Сами знаете.
— Ну, хорошо! — Анна Максимовна собралась встать и даже протянула председателю руку, чтоб помог подняться, Иван Макарович нагнулся, и на ключице у него она увидела рваный шрам.
— Что это у тебя, Иван Макарович?
Он подергал плечом, поправил ворот рубахи, чтоб закрыть шрам.
— Война.
— Но ведь ты молод был для войны.
— Всем тогда досталось.
— Мину небось разряжал? — усмехнулась Анна Максимовна.
— Угадали — мину.
— И здорово она тебя?
— Двенадцать осколков вынули.
Анна Максимовна недоверчиво поглядела на Ивана Макаровича.
— Как же ты выжил?
— А куда денешься? Заставили выжить. Мужчин после войны, говорят, и так мало останется, кто будет жизнь налаживать? — Иван Макарович запахнул ворот рубахи: дескать, хватит обо мне. — Вы сами-то где в войну были? — спросил он.
Анна Максимовна вздохнула.
— Стыдно признаться, но я войны-то, как таковой, и не видела. Учительствовала в Казахстане.
— Какой предмет?
— Все предметы. Все до одного. Учительница младших классов. А учительнице той… самой кто бы сопли под носом вытер. Семнадцатый год шел. Ну, и воевала с ребятишками. Бывало, ругаюсь на них, чтоб не баловались, а самой так хочется побегать с ними, поиграть… Ну да что об этом. Давай-ка проедемся по полям. Хочу сама поглядеть, как ты хлеб убираешь.
Часа два колесили они по свежескошенному жнивью за комбайнами. Анна Максимовна придирчиво проверяла качество обмолота. Просила остановить тот или иной комбайн, беседовала с комбайнерами. Вдруг вспомнила:
— Что-то я не вижу вашего знатного комбайнера Федора Драча?
— Болеет Федор. Язва замучила, а в больницу не хочет.
— Что значит — не хочет? Прикажи!
— Разве в таком деле прикажешь?
Анна Максимовна укоризненно покачала головой:
— Не бережем мы своих людей, ох, как не бережем… Постой, а это разве не его комбайн? Вон, вон — синий…
— Сейчас на нем жена Федора работает. Наталья.
— Ну-ка, ну-ка, останови…
Иван Макарович, выйдя из машины, поднял руку, но комбайн протарахтел мимо.
«Не заметила, что ли?» Он побежал вдогонку комбайну, изловчившись, прямо на ходу вспрыгнул на подножку.
— Ой! — испуганно вскрикнула Наталья. — Это ты, Макарыч? А я уж думала: опять какой-нибудь корреспондент озорует!
Она заглушила мотор, сняв с головы платок, вытерла им вспотевшее лицо. Платок сразу стал серым — от пыли.
— Как здоровье у Федора?
Наталья была грузная, с длинным резким лицом, и вдруг лицо это обмякло:
— Совсем плох. Ну, скажи, Макарыч, с какого лиха такая болезнь приключилась? Добро б пил… Другие литрами глушат, и никакая черемерь их не берет. А он…
— Ладно, успокойся, с тобой вон поговорить хотят.
Наталья, тяжело спрыгнув наземь, подошла к машине, поздоровалась.
— Значит, мужа заменила? — спросила Анна Максимовна. — Это хорошо. Это молодец! Ну и как — справляешься?
— Да помаленьку… Главное, чтоб техника не подвела.
— А муж как? — спросила Анна Максимовна.
Лицо у Натальи снова погрустнело.
— Хотел сегодня выехать, а сам зеленый, как трава. «Лежи, говорю, а не то…» — Она беззлобно ругнулась. — До чего ж мужик сейчас квелый пошел. Заставить бы их рожать, как баб, совсем бы окочурились. А то с работы приедут, газетку в руки… Оттого, знать, и болеют. Застой крови у них получается.
— Может, его на курорт отправить? — предложила Анна Максимовна. — Пусть съездит, подлечится. Ему, как ветерану войны…
— Нам тут не до курортов, — ответила Наталья. — В первый раз, что ли? Ничего, даст бог, оклемается…
Она стояла перед машиной, а сама нетерпеливо оглядывалась на комбайн. Наконец, не выдержала:
— Ну, все? А то ведь некогда мне с вами тут разговаривать. Хлеб не ждет.
Когда Наталья ушла, Анна Максимовна произнесла:
— А ведь я еще помню, как серпом жали. Я сама жала…
Она представила себя маленькой девочкой с черными косичками. Эти косички так мешали ей в работе, то и дело спадая с плеч. Жать было тяжело, но вместе с тем и радостно. Серп подхватывал целую охапку ржи, звучно подсекал ее, и наземь ложились ровные влажные рядки. Когда жнива набиралось на целый сноп, руки проворно связывали его и ставили в бабку. Уютными шалашиками вставали вокруг бабки. Под ними так хорошо было отдыхать, когда солнце поднималось высоко и начинало печь голову и спину. А еще приятней было, сидя под такой бабкой, уплетать круглый ржаной хлеб с топленым молоком, хлебая его прямо из горлачика. Молоко сначала не выливалось, затянутое сверху хрусткой подгоревшей коркой, и так сладко было прокалывать ее языком.