— Ваня, голубчик ты мой! Что ж ты наделал, а? — заплакала она.
— Перестань! — поморщился он. — На улице и так сыро…
— Наоборот, солнышко, — всхлипнула Надежда, — а ты тут лежишь…
— Да это меня Костя по блату держит, — попытался отшутиться Иван Макарович. — Помнишь Костю Болотного?
Но она будто не слышала его, выкладывала принесенное:
— Вот свежего медку тебе принесла. Мед от всех болезней…
— Но зачем столько?
— Ешь, голубчик мой. Поправляйся. А это вот малины баночка. Катька насобирала — чуть свет встала и в лес…
— Как в колхозе-то дела? — поинтересовался он.
Надежда начала про дела в колхозе, про лен, про картошку, но постепенно опять перешла на него. Дескать, все за него волнуются, переживают, а Семен Дмитриевич даже подвез ее до самой больницы на своей машине. Вон там стоит, дожидается.
— Так что болей на здоровье, ни о чем не беспокойся, — заключила она, — отдохни хоть здесь.
— Здесь отдохнешь…
— Глупой, глупой, — журила она его, расставляя на тумбочке гостинцы, — все носишься с темна до темна, силушку свою укладаешь. И все мало, мало. Все давай, давай. Когда скажут: «Хватит, Иван Макарович, на всех угробляться. Поживи чуток для себя». Никогда не скажут. Не дождешься.
— Скажут, когда на пенсию будут отправлять.
— Вот-вот, на пенсию. А жить когда?
— Что ты называешь жизнью? — Иван Макарович взял жену за руку, усадил рядом с собой на кровать. — Погоди, не суетись, поговорить надо.
— О чем? — словно испугалась она.
— О нас с тобой.
Она отвернулась от него, глухо произнесла:
— Не надо, Ваня. Сейчас ни к чему. Зачем себя тревожить? Выздоровеешь, тогда уж…
— Нет, лучше уж сразу. — Он замолчал, и тихо стало в палате, лишь жужжала где-то муха, запутавшись в паутине. — Не хотел я тебя огорчать, да, видно, придется. Понимаешь…
— Понимаю, — тут же, как эхо, откликнулась Надежда. — Понимаю и знаю. Ничего не говори, Ваня.
— Уже наболтали?
Она глубоко вздохнула:
— Ох, и глупой. Никто мне ничего не болтал. Сердце само почуяло.
— Почуяло?
Он во все глаза глядел на жену, словно в первый раз открыл ее для себя.
— Помнишь, гроза била? — помолчав, спросила Надежда. — Ты в район уехал. Я жду, тебя нет и нет. Вышла на крыльцо. Молния как полыхнет! Я вообще-то грозы не боюсь. Люблю даже. А тут как ударит, страшно сделалось. Сердце затрепыхалось. Потом ты вернулся. Я гляжу на тебя и словно б таки не узнаю. Чужой какой-то. На меня смотришь, а меня не видишь…
Он опустил голову, жалея, что начал этот разговор, вот ведь как все обернулось. Ему было стыдно, нестерпимо стыдно перед женой, может быть, поэтому он и признался:
— Ты не думай, у нас ничего не было… Если б было, я б сказал.
— Верю, — ответила Надежда и погладила его по руке, — не кори ты себя, ведь ты не виноват.
— Не виноват?
— Со всяким может случиться. От судьбы все равно не уйти…
— От судьбы? Что ты говоришь?
— То и говорю. Рано или поздно человек должен полюбить. Без этого и жить нельзя. А меня ведь ты не любил никогда.
— Неправда, — прошептал он, — неправда.
— Правда. Горькая, но правда, — сказала Надежда. — И женился на мне ты из жалости. Разве не помнишь?
— Значит, ты не была участлива со мной? — спросил Иван Макарович. — Значит, все эти годы…
— Нет! — перебила Надежда. — Не говори так. Не надо. — Она тихо и ласково глядела на него, будто не с ним, а с кем-то еще говорила: — Что вы понимаете в счастье? Вы — мужики. Мужик, он и есть мужик. Нет, бабы не так любят. Хотя что я за всех-то баб ручаюсь? Тут бы самой за себя поручиться… Большой ты у меня, Ваня, умный, а ничегошеньки не понимаешь. Как маленький. Счастье не в том, что тебя любят, а что ты любишь. Каждой клеточкой, каждой своей жилкой. Бывало, встанешь утром: «Что у меня хорошего в жизни? Ваня. А что плохого? Тоже Ваня». Весь свет в окне. Потому и угодить хочется. Рубашку простирнуть, обед приготовить, с работы дождаться. А вечером, ложась спать, опять: «Что у меня плохое — Ваня. Зато и хорошее — тоже Ваня». Так и заснешь с радостью… Не знаю, может, это не любовь. Может быть, как-нибудь по-другому называется. Только радостно мне с тобой было — вот и весь сказ. Так что напрасно ты меня хочешь обидеть. Напрасно. Того, что у нас с тобой было, уже не отберешь. И я буду по гроб жизни тебе благодарна за это. А что сейчас случилось… Наверное, мне в наказание это…
— За что? — спросил он.