— Сам управлюсь.
Он уже было приподнялся с ивы, выпрямился, ухватись за поясницу, но тут же снова сел.
— А сама чего не сходишь?
— Боюсь. Нервы никуда. Как бы еще раз не стукнула!
Готовые ошкуренные прутики кончились, и Фрося принялась ошкуривать новые. Пальцы ее тотчас же пожелтели.
— Не марала б ты рук, — пожалел ее дед Степочка, — вон они у тебя какие красивые.
— Иди ты!
Фрося застеснялась, стала расплетать косу, хотела собрать волосы узлом на затылке, но они выплыли у ней из-под рук, рассыпались по полным мягким плечам.
— И родинки, как у матери, — продолжал дед Степочка, лаская глазами черные крапинки на ее белом лице: одна крапинка — на левой щеке, другая — на правой.
— А ты откуда про мать знаешь?
Дед Степочка покраснел, стушевался.
— Да это я так… предположительно.
Они еще немного посидели, послушали соловьев, и вдруг Фрося, будто вспомнив что-то, наклонилась к самому его уху, быстро зашептала:
— А хочешь, я тебе чтой-то покажу, а? Только поклянись, что никому не скажешь!
— Кому я тут скажу? Разве вон Трезорке…
Тогда Фрося, воровато оглянувшись, достала из-за пазухи синий конвертик, свернутый вчетверо, разгладила его, повертела перед глазами, словно сама удостоверяясь, что это оно и есть — письмо.
— Вчерась получила. Читаю и глазам не верю: про любовь! Ну, думаю, Юлька — поганка, еще и тринадцати годов нету, а уже ухажера завела! А потом глядь на конверт. Письмо Ефросинье Сидоровне Крыльцовой. А Ефросинья-то я. Другой в деревне нету.
— Да уж такой не только в деревне, а на всем белом свете…
— Опять ты за свое! — отмахнулась от него Фрося. — Я про дело, а ты…
— От кого ж это? — поинтересовался дед Степочка.
Фрося всплеснула руками.
— В том-то и дело — не знаю! Фамилия неразборчистая. На, сам почитай.
Дед Степочка снял со лба очки, водрузил их на глаза, чертыхнулся, потому что длинные лохматые брови мешали ему читать, — и начал:
«— Здравствуйте, многоуважаемая Ефросинья Сидоровна! — Он замолчал и внимательно поглядел на Фросю: ишь ты, «многоуважаемая». — Не подумайте, что я какой непутевый, я еще никому в своей жизни не писал писем, разве что друзьям по службе. И никого еще не любил. Но как только услышал ваш голос, со мной будто что-то сделалось. Непонятное. Я будто заново народился. Голос у вас такой нежный, такой ласковый, что хочется слушать его и слушать…»
Дед Степочка приподнял очки и в упор поглядел на Фросю. Та сидела, не шевелясь, лишь глаза удивленно моргали.
— Ой, хитришь, баба! Как же ты не знаешь, от кого письмо, ежели он твой голос слыхал?
— Вот ей-боженьки! — перекрестилась Фрося. — Во сне, что ли, я ему приснилась? Спьяну…
— Может, и во сне, — согласился дед Степочка, но тотчас же и засомневался, — а адрес как же? Тоже во сне узнал? Видишь, деревня Лупановка. Фамилия, имя — все сходится.
— В том-то и загвоздка, — задумчиво произнесла Фрося и посмотрела на небо: оно было чистым, как вода в роднике, и на душе у нее посветлело.
— Может, и он сейчас смотрит на небо?
— Кто? — не понял дед Степочка.
— Ну, тот, что письмо написал. Ты дальше-то, дальше прочти.
«— Я ничего у вас не прошу, — прочел дед Степочка, — кроме одного: ответьте мне, и я буду знать, что вы есть, ходите по земле, смотрите на звезды, на которые и я смотрю…»
— Ответила? — строго спросил дед Степочка.
— Ты что?! — вскинулась Фрося. — У меня же детей трое, Васька четвертый!
Она вырвала из рук деда письмо, хотела разорвать, но раздумала. Погладила, снова сунула за пазуху.
— А Васька-то, Васька как же? Про Ваську мы и забыли. Небось уже похолодел…
Она рванулась со ствола ивы, корзинку опрокинула.
— Беги, беги! — напутствовал ее дед Степочка. — Жалей. Он тебя, глядишь, пожалеет…
Фрося бежала назад к дому, торопилась застать мужа еще в живых и тут услышала, как на другом конце деревни раздавалось:
— Фроська, мать твою! Где моя «блондинка»?
Фрося беззлобно ругнулась, кинула в траву половник и вернулась назад к деду Степочке.
— В следующий раз, — присоветовал он ей, — бей железным половником. Не прогадаешь.
Не дожидаясь прихода мужа, она спустилась к реке, не спеша вымыла руки, ополоснула лицо. В воде качались опрокинутые деревья, они так сплелись кронами, что и неба не было видно, лишь солнце пробивалось меж ветвями, золотило зеленую воду. Лучи проникали и глубже, до самого дна, отражаясь от гладких, отполированных водой камушков.