Не успела она отъехать, прибежала, запыхавшись, Глаша. Работать она должна была во вторую смену, но увидела из окна своей избы, что председательский «газик» завернул на ферму, и примчалась:
— Чего он приезжал?
— Да так просто, наведаться. А ты чего всполошилась?
— Мало ли! Больно строг наш хозяин. Всюду свой нос сует. А я вчерась не успела журнал привесов заполнить. Не смотрел журнал?
— Не смотрел. На слово поверил. Так что иди досыпай.
Глаша вздохнула:
— Какое — досыпать? Думала, в новую квартиру вселюсь, и делать будет нечего. А тут навалилось. Ведь в новую квартиру надо и мебель новую, а где ее взять? В нашем сельмаге одни стулья на трех ножках, а в город ехать некогда. Ты-то когда думаешь переезжать?
Фрося в сердцах двинула ведром так, что оно покатилось по дощатому настилу и шмякнулось в неубранную кучу навоза.
— Сговорились вы все, что ли? Не вашим головам болеть, когда я перееду!
— Да ты что, подруг? — с изумлением глянула на нее Глаша. — Чем я тебя обидела?
— Ладно, иди мебель покупай, а мне не мешай работать!
До самого обеда Фрося не находила себе места от дум. Руки привычно делали свое дело: кормили, поили, чистили теляток, выгоняли их в поле, встречали с поля, снова поили, кормили, а в голове ворочалось одно и то же: неужто и вправду придется переезжать? А как же изба, хозяйство, корова?
И главное — печка.
Мама умирала, наказывала:
— Избу надумаешь перестраивать — перестраивай, а печку не трожь. Никто на всем белом свете не сделает такую. Потому что не руками он ее делал, а душой.
— Кто, мама?
— Тот, кто меня любил.
— Отец?
— Нет, не отец. — Мать прикрыла глаза и замолчала и так лежала, не шевелясь, и Фрося испуганно подумала: не померла ли? Но хоть глаза у матери и были закрыты, на губах тихонько тлела улыбка. Когда же она открыла глаза, то Фрося увидела, что они синие-синие, будто кто капнул в них слезинку весеннего неба. — И я тоже его любила.
— А где же он? — спросила Фрося. — Ты ведь никогда ничего про него не рассказывала.
— Никогда. Потому что нет его. «Жить, говорит, без тебя не могу, но и видеть, как ты мучаешься, тоже не могу. Лучше уж с глаз долой». Уехал. Печку вот на добрую память оставил.
— И ты не жалеешь? — спросила Фрося. — Ну, что вместе с ним не уехала? И вообще…
— Жалею, дочунь, ох, как жалею. А все ведь из-за вас. Четверо детей, муж хворый. Уезжай, говорю, не рви ты мою душеньку. Так и уехал.
— А кто он был? — допытывалась Фрося.
— Только с фронта вернулся. Раненый, но здоровый. После войны как считали? Руки-ноги есть, значит, здоровый. И что с ним сталось? Кругом девок полно, одна краше другой, а он ко мне. «Люба ты мне, говорит, и все тут. Сколько земель прошел, сколько людей перевидел, одна ты в душу влезла — не вылазишь». Вот и рассуди: судьба. Бывало, всю ноченьку под рябиной прождет, а я и на крыльцо не выйду. Не обижался, нет, все равно любил. А потом уж, когда я его вконец измучила: «Давай, говорит, хоть печку для тебя сложу. На память. Каких никто не складывал». Колесо откуда-то приволок и все ходил вокруг нее, все приглядывался…
Мать так и умерла, рассказывая о том, кто сложил ей печь, а имени не назвала. «Зачем? На том свете, если и увидимся, может, и не узнаем друг дружку. Хотя нет — узнаем. Сердцем почуем».
И вот теперь Фросе предстояло разрушить эту печку. Дорогую материнскую память. Как же она сможет жить после этого? Как детям в глаза будет смотреть?
Сдав напарнице смену и возвращаясь домой, Фрося забежала на кладбище. Одиноко возвышалось оно на краю деревни, одиноко и заброшенно. «Ну, уеду и я — последняя, а им-то каково будет здесь лежать, всеми покинутыми?»
Одна лишь могилка — Крыльцовых — и была ухоженной: посыпанная песочком, с недавно повешенными венками, остальные — заглохшие. Даже на радуницу людей было мало, не в моде теперь помнить родителей.
Фрося поправила веточки пушистой вербы, что стояли на могиле матери в поллитровой банке, и, припав головой к сырой, песчаной земле, тихонько заголосила: «Ты, родная моя мамушка, горькая моя ягодка. Прожила ты жизнь тяжелую, бедным-бедную. Ты встань, встань, моя родная, да погляди, как сейчас мы живем. Все-то у нас есть, всего-то вволюшку, только нет одного счастья…»
Она передохнула, сглотнула слезы и продолжила: «А как говорила ты мне, мамушка, наказывала: не торопись, дочунь, замуж идти, оглянись вокруг да порадуйся. Доля девичья что маков цвет, доля женская что дубовый крест. Не послушалась я тебя, не раздумалась, вот и маюсь теперь, горемычная. Ты встань, встань, моя родная, да помоги мне советом-разумом…»