Будто идет она по ромашковому лугу, а навстречь ей военный оркестр. Ребятки все молодые — с трубами, барабанами. Походный марш играют. Для кого ж они так стараются? Огляделась Фрося, а вокруг никого, только луг зеленеется. Один солдат, синеглазенький, Ваней звать, в барабан ударил и говорит:
— Поздравляю вас, Ефросинья Сидоровна, с великим праздником.
— С каким таким праздником? — удивилась Фрося.
— С Днем счастья!
— Нету Такого дня…
— А мы его установили. В вашу честь.
— Да идите вы, — сконфузилась Фрося, — чем я заслужила?
— А тем, — ответил солдат, — голос у вас ласковый…
Он не договорил, потому что снова ударил барабан. Он бил и бил, не смолкая, и Фрося наконец проснулась. Вовсе не барабан это бил, а стучалась в дверь почтальонка Зойка.
— Фрось, неужто спишь? Обрадовалась, что мужик ушел, вот и дрыхнешь? Ругать некому… — Сунула ей под нос какую-то бумагу: — Распишись.
Фрося расписалась, спросила:
— Что за бумага-то?
— На переговоры тебя вызывают.
— Кто?
— А я почем знаю? Вот гляди: «Вызываетесь на переговоры с Могилевом девятнадцатого в 18-00 Заграй».
— Какой Заграй?
— Ну ты, Фрося, как дурочка, ей-богу, — обиделась Зойка, — тебе лучше знать какой. Я тут при чем? Я вызов вручила? Вручила. И до свиданьица.
Зойка сердито запахнула свою брезентовую, полную газет и журналов сумку и зашагала прочь, но у калитки остановилась:
— А правда, ктой-то тебя вызывает? Кажись, родственников у тебя в Могилеве нету…
— В том-то и дело.
Зойка вернулась от калитки, присела на крыльце.
— Давай уж выкладывай начистоту. Письмо ведь тоже из Могилева было.
Фрося застеснялась, перевела разговор на другое.
— Иди-ка перекуси. У меня сегодня пироги с морковкой.
— От пирогов с морковкой не откажусь, давно не пробовала.
За столом Зойка разнежилась, про работу забыла.
— Ой, вкусно. В морковку что добавляешь?
— Рису, творогу, масла.
— Масло где достаешь?
— Как где? Сбиваю.
— Тебе хорошо, у тебя все свое.
Зойка наелась пирогов, напилась молока, бодро тряхнула сумкой:
— Еще три деревни надо обегать. Писем нет, зато газет… Все грамотные больно стали. А спроси о чем-нибудь, они их и не открывают. В печь на подтопку используют.
Фрося хоть и стеснялась Зойку, а все ж поинтересовалась:
— Чтой-то за переговоры такие? Куда идтить?
— Тю, бестолковая. На почту, куда ж еще? Если б у тебя на дому был телефон, тогда, конечно. Но ты у нас пока не депутат.
— Да никуда я не пойду, — сказала Фрося. — Вот еще…
Зойка снова тряхнула сумкой, нахмурилась:
— А вот этого делать не полагается. Раз вызывают, значит, надо. Оттуда позвонят, где абонент? Абонента нету. С нас спрос. Могут лишить премии. Так что уж будь добра, приди.
После того как Зойка ушла, Фрося сбегала к деду Степочке — посоветоваться. Тот повертел в руках телефонограмму, поглядел ее на свет, улыбнулся:
— Настойчивый.
— Кто?
— Ну, Заграй этот, сук ему в дышло. Раз ты на письмо не ответила, телефоном решил взять. Молодец. С вашим братом только так и надо. А ежели вас послушать…
— Ой, дед Степочка, что это ты загадками, заговорил? Ты лучше присоветуй: идтить мне на переговоры или нет?
— А чего ты боишься? Через телефон он тебя не укусит. А человек все ж потратился, чтоб только твой голос услышать.
— А дети узнают?
— Тогда не ходи. Потом всю жизнь будешь каяться.
— Это верно, — вспомнив что-то свое, промолвила Фрося, — да уж поздно будет.
Дед Степочка усадил Фросю за стол, угостил свежей ушицей.
— Может, это счастье твое к тебе по телефону просится, а ты: идтить или нет? — сказал он. — Не такие уж твои годы, чтобы мужиками раскидываться.
— Вот в том-то и дело: годы. Да и дети…
— Дети любви не помеха, — изрек дед Степочка. — И пока молода, живи. Не заковывай душу в кандалы.
— Ладно, — пообещала Фрося, — не буду заковывать.
Назавтра она принарядилась, как на вечерку.
— Мам, ты куда? — вскинулась Юля.
Фрося никогда детям не лгала, а тут пришлось солгать:
— В контору вызывают.
— И я с тобой! — заявил Гаврош.
— Не смей! — испугалась Фрося. — Я, может быть, и не пойду в контору.
— Как это ты не пойдешь, раз вызывают!
— Не ваше дело! — ни с того ни с сего накинулась на детей Фрося. — Малы еще мать осуждать!
В общем, с детьми вышел полный разлад, и оттого Фросю не радовало ни теплое солнышко, что закатно светило ей прямо в лицо, ни легкий ветер, что дул в спину, ни запахи раздобревшей вечереющей земли. Вызов на переговоры, который она спрятала под кофточку, будто каленым железом жег ей грудь.