- Старший лейтенант Переборцев у аппарата! – отрапортовал Сенька, параллельно ощущая, как с комариным писком, словно воздух из проколотого скафандра покидает его душу надежда.
- Ага, Переборцев! Прекрасно! – радостно хрипел в трубку сожженным кислотой, выпитой по ошибке, горлом начштаба, словно не было у него в жизни большей радости и большего наслаждения, чем сообщать людям дурные новости. – Ты-то мне не нужен! А точней не мне – Родине нужен. Ты еще не тяпнул за обедом, надеюсь?
- Не тяпнул, я еще не обедал, - сказал Семен, и тут же понял, какую глупость он сказал, но сказать назад или переиначить ее уже было нельзя.
- И прекрасно! – взвился в своем хрипе Сахно. Было видно, что слова Семена его обрадовали. – И не вздумай. Ты сейчас как следует, интенсивно, но быстро, в течение получаса отдохни, и приходи ее защищать.
- Кого – ее? – не сообразил сразу Семен.
- Родину! – весело вразумил его Сахно. – Не придуривайся, лейтенант, не поможет. Короче, сегодня заступаешь начальником караула при гауптвахте.
- Но ведь не я по графику, ведь Новый год! – запротестовал было Семен, надеясь все же каким-то образом отстоять свои права, но был жестоко и хладнокровно поставлен на место. После чего ему спокойно объяснили, что никаких особых прав у него нет.
- Не валяй дурака, Переборцев. В том-то и дело, что Новый год. Не обсуждается, – и, как контрольный выстрел в голову: - Приказ командира. Личный. Назначить офицера. А конкретно – тебя. Все!
В трубке что-то прогрохотало, после чего из нее вырвалась очередь коротких гудков и впилась Сеньке в правую височную область головы, слегка повыше уха. Но, честно говоря, это воздействие было уже лишним.
«Все, - сказал себе Семен. – Все».
Все, что случилось с ним после этого злополучного приказа по телефону, он помнит смутно. Как набор не связанных между собой картин, образов и событий, которые происходили к тому же и не с ним.
Был наряд, караул, и он выполнял обязанности, что-то говорил, что-то делал, куда-то уходил и откуда-то возвращался. Вокруг него были люди, и они тоже двигались, перемещались и говорили, говорили, говорили, а он будто бы отвечал им, и его вроде бы понимали. А в голове его в то же самое время постоянно пульсировало: пи-пи-пи… И словно полосы тумана перед глазами, за которыми мелькали видения, образы, незнакомые, странные, или знакомые, о чем-то напоминающие, позабытые, недоступные… И порой ясные до ошеломления мыслей, которых лучше бы не было.
«Что я такое? Что стало со мной? – думалось ему в то сумеречное смутное время. – Что стало с людьми? Что с ними? Какой-то общий, всеобщий, всеохватный психоз – ничего не могу понять. Сон – не сон, жизнь – не жизнь, просто что-то происходит само собой, тихой сапой, вовлекая в свой круговорот всех, до кого может дотянуться. И вот уже каждый человек и выглядит, и становится по факту своей противоположностью, антиподом. Ты не успел приготовиться, ты ничего не знал, но все уже произошло, и вот, добрый стал злодеем, простодушный – хитрецом, щедрый – жадиной, а умный – ха-ха! – ведет себя, как дурак. Все ломается, опрокидывается, все падает в ужимки и кривлянье. Неужели эта напасть на всей Земле бушует? Эпидемия безумия и абсурда. Как же так, а? Почему? Вот, даже Вовка, секретарь, отличный же парень, знаю его давно, а ведь и он такую чушь порол сегодня… Или вчера уже? Уже вчера? Так это что же, Новый год? С Новым годом, Семен! А, все равно, плевать… Теперь плевать. Да уж, ему, бедняге, больше всех не повезло».
И шептал про себя слова, которые когда-то часто повторял один знакомый ему человек: Тихий ужас, тихий ужас… Слова были не слишком понятными раньше, а теперь казались ему волшебным заклятием на незнакомом мертвом языке, и он повторял их все чаще по мере того, как настоящий глубинный ужас все плотней и основательней прихватывал ледком сердце.
Вечером 1 января Сенька вернулся из наряда.
Общежитие, отмечая первый день календаря, гудело так, словно в каждой его комнате проживал рой шершней, которых растревожили и никак не оставят в покое. Э, да что там шершни, колоссальней гудело! Мощней.
- Сенька! – завопил кто-то со второго этажа, едва только за Семеном закрылась входная дверь. – Где же тебя носит, балда ты эдакая! Живо сюда!
- Вот и все, - вздохнул Семен. – Дома.
После первой же рюмки пьяное оранжевое облако набрякло в голове Семена, словно нарыв, но он не остановился, не сделал паузу в возлияниях, чтобы позволить облаку рассеяться, как делал это обычно. И две последующие рюмки военного технического напитка, известного как шпага, при условии традиционной скудости закуски, пронзили его насквозь. Словно темная штора упала с небес и отделила его сознание от тела. В его состоянии надо было бы не пить совсем, воздержаться, но он вполне сознательно бросился в этот омут, потому что хотел утонуть… И он утонул. Он потерял себя, как чувство и как осознание, потерял в пространстве и во времени, не понимал, что делал и куда ходил, а ведь и делал, и ходил. Он не сознавал, кто был рядом с ним, с кем он и о чем говорил, кто был ему рад и кто рад не был и впоследствии уже в памяти не смог ничего восстановить. И лишь в полночь под бой кем-то запущенных курантов сознание вернулось к нему на короткое время, явив образ той, к которой он стремился всей душой, и с которой соединиться ему так и не судилось. Тогда чувство потери, от которого он отгораживался, отстранялся, как мог, вырвалось на волю и ударило его в грудь, и сбило дыхание, и парализовало. Сенька задрожал, ужас, сделав последнее движение, раздавил его сердце… Так ему показалось, так оно и было на самом деле. Деревенская стопка из толстого мутного стекла с очередной порцией шпаги выпала из его руки.