В это время распахнулась дверь кабинета напротив, и в коридор вывалился, волоча поврежденную в колене на охоте неадекватным кабаном ногу, замполит Варченко.
- А, товарищ командир! – профессионально подхватил он сразу еще теплую нить разговора. – Так вы уже в курсе?
- В курсе чего? – сыграл командир втемную.
- А я думал, вы знаете! – заулыбался Варченко. И указал на Семена рукой – Что он женится.
- Женится? – удивился командир. – Ты женишься? А что же ты мне тут мозги, извиняюсь, пудришь? А я ему истории, понимаешь, рассказываю…
Поскольку Сенькина физиономия осветилась еще большим изумлением, чем собственно лицо командира, он вновь перевел взгляд на замполита, справедливо ожидая от него подробностей и объяснений. И они последовали.
- Об этом уже все говорят, и не только в нашей части, - добрым, как печеная на костре картошка, лицом заулыбался замполит. - Мне уже и из дивизии, и из Города звонили… И дело ведь не в том, что женится. Пусть бы себе женился, на здоровье! Фокус – на ком женится. Вот ведь – на ком? Вопрос! Оказывается, у его невесты родственники где-то в Канаде, или рядом, свечной заводик держат, и жалуют молодым на свадьбу в качестве приданного то ли пятьсот, то ли семьсот тысяч, а то и весь миллион. Долларов!
При этих словах замполита командир побагровел лицом и совсем потерял дар речи. Его обвисшие, как у большого бульдога щеки лежали на погонах как два стейка. С кровью, естественно. И Семен знал, чья это кровь.
«Сумасшедшие, все они сумасшедшие. И я тоже, вместе со всеми. Скоро…» - подумал он и горько так усмехнулся. - «И ведь никому ничего не докажешь, бесполезно…»
- Ах, вот в чем дело! – прорвало, наконец, командира нужными словами. – Я тут перед ним распинаюсь, как мальчишка, а он стоит, усмехается, дурачком прикидывается. Полковник хотел еще что-то добавить, но в сердцах только махнул рукой. – Иди с глаз моих. Из гарнизона - никуда, ни на шаг! Сам проверю! Смотри у меня!
Командир, весь, как грозовая туча, посверкивая и погромыхивая, скрылся в кабинете замполита, Варченко же, перед тем, как последовать за ним, успел ткнуть лейтенанта в грудь квадратным, как костыль для заколачивания в шпалы, пальцем.
- Ты, Переборцев, учти – вколотил Варченко в Сенькино сознание истину. – Ты коммунист, мы тебя месяц назад принимали. И ты военный человек. Ты офицер. Знаешь, как в таких случаях советские люди поступают? По совести они поступают. Вот ты и подумай, что тебе твоя совесть подсказывает. А если она не подсказывает, я тебе подскажу. Я бы на твоем месте пожертвовал бы эти деньги на постройку, скажем, детского сада в гарнизоне, ты же знаешь, с этим у нас большие проблемы. Для тебя, кстати, ну, или для твоих детей, место в нем всегда будет забронировано. Ты подумай над этим хорошенько, мой тебе совет.
Он унял у Сенькиной груди своего неумолимого дятла, чуть задержал укоризненный взгляд, качнул картофелиной головы и поспешил, хромая, следом за командиром в кабинет.
Дверь захлопнулась, словно выстрелила, обрушив на Семена его меру одиночества.
Грудь болела, истыканная пальцем замполита, кровь бешено пульсировала в бедной лейтенантской голове.
«Было, все было… - вертелось в голове. – И все не то, не то…»
- Что было, что не то? – вновь выплыл откуда-то из складок пространства подполковник Варченко. И, покачивая перед носом оторопевшего Переборцева, квадратным костылем пальца, процедил, - Ты мне тут комедию не ломай. Делай, что велено!
И снова исчез. Семен прождал еще не менее пяти минут, но замполит больше не появился.
И вот тогда, очень остро, как никогда прежде, Семен почувствовал, что он один. ОДИН! Во всем белом и цветном свете, один во вселенной! И так горестно, так жутко вдруг сделалось ему, что перестало хватать воздуха для дыхания. Он и не дышал. Он перестал заглатывать воздух – ничто не изменилось.
А за окном, у которого последние полчаса то ли жил, то ли был Семен, все сильней разыгрывалась вьюга. Она стонала и выла, и наваливалась на стекло своей жгучей морозной плотью. И что-то, но нет, не сердце, другое, так же стонало, и выло, и билось, и жгло в груди лейтенанта.