— Теплухин… Гм… Ты, Жоржа, смелый человек! — поразмыслив минуту, сказал Карабаев. — Послушай, они что… они здесь так и останутся? — указал он на недвижимых собак, растянувшихся на полу двумя огромными тушами.
— О нет! — успокоил брат, улыбнувшись. — Да они тебе и шагу не дадут сделать без меня или кого-либо из моих.
Он тихо свистнул, и доги мгновенно вскочили, бия хвостами о кресла.
— На место! — не повышая голоса, скомандовал Георгий Павлович. — Выйти вон, на место!
И собаки, не оглядываясь, ткнув мордами дверь, послушно покинули кабинет.
— А пил-то, выходит, я один? — сказал Георгий Павлович, глядя на столик.
И верно: и первую рюмку коньяку и первую чашечку черного кофе Лев Павлович так и не допил. Можно было думать, что Георгий заметил это и раньше. Но нет, он, очевидно, целиком отдал свое внимание только собственным действиям, желаниям и мыслям.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ротмистр Басанин и Пантелеймон Мандуша
Ротмистр Басанин проснулся сегодня позже обычного часа. Маленькие карманные часы, лежавшие поверх брюк на стуле, показывали десять с половиной. Но прежде, чем взять со стула часы, ротмистр Басанин протянул руку к лежавшему там же серебряному портсигару и спичкам и закурил, по обыкновению, натощак.
Всегда почти случалось так, что эти пять — семь минут утреннего курения в постели определяли уже на целый день настроение ротмистра. Первые думы приходили неслышно, крадучись, словно не он сам зарождал их под влиянием каких-либо обстоятельств и впечатлений, а возникали они непроизвольно и, возникнув, как бы говорили ему, Басанину: «Ведь мы что?.. Мы ведь только сообщаем тебе, обращаем твое внимание, а дальше — ты уж сам рассуди…»
Сегодня внимание ротмистра ни на чем долго не останавливалось.
Прямо перед его глазами висело большое овальное зеркало в коричневой раме. Оно было очень наклонено вперед, и ротмистр увидел себя лежащим на маленькой, почти детского размера, кроватке с высоко поднятым изголовьем; на подушке покоилась его, басанинская, голова, но сильно уменьшенная, игрушечная. Он поднял руку, — и рука в зеркале сделалась короткой, ребячьей. Высунул из-под одеяла теплую, согревшуюся за ночь ногу, поднял ее, — но она не видна была в капризном зеркале, и ротмистр шутя пожалел своего игрушечного двойника, лишенного важнейших конечностей…
Он перевел взгляд в сторону, на стену, смежную с другой комнатой, и увидел на стене знакомые портреты родителей — бородатого полковника Басанина и давно скончавшейся матушки, а под портретом — двух мух: уснувших, едва подававших признаки жизни.
«Зачем мухи?..» — пришла пустая, нечаянная мысль, и он схватил вдруг носок и бросил его на стену, но попал в портрет полковника. Родитель не обиделся и продолжал смотреть из-за стекла куда-то вбок, гордо и молодцевато подняв седую, коротко остриженную голову.
«Обошли его, — вспомнил о нем ротмистр, — неуживчив больно старик, независим… Одна радость теперь старику, что в столице жить». Здесь ротмистр умышленно заставил себя не думать больше об отце и сделал глубокую затяжку папиросой; как только вспоминался отец, невольно приходили в голову мысли и о своей не совсем удавшейся карьере, а часто возвращаться к этому вопросу ротмистр не любил.
Он слегка приподнялся и повернул голову к окну. Ясный солнечный день играл на затянутых морозным узором стеклах, тонкая ледяная слюда была в холодном золотом огне. «Умыться!» — приказал сам себе Басанин, но не вскочил, а вновь откинулся на подушку, бросив докуренную папиросу на железный лист, набитый на пол у печки.
Приятно было чувствовать под одеялом сухую теплоту своего собственного тела, достаточно насытившегося здоровым сном, но, как всегда, немного ленивого и избегавшего резких движений. Полежал еще две-три минуты бездумно, позевывая сладко и роняя на щеку пустую, истомную слезу довольства и безделья. Часы показывали без четверти одиннадцать. «Спешат, наверно», — усомнился ротмистр, хотя сознавал, что спал сегодня дольше обычного.
И потягиваясь в последний раз, — хрустя суставами и громко покряхтывая, так, что слышно было в соседней комнате, — он еще раз посмотрел на себя в зеркало и, улыбаясь забавному двойнику, отогнул одеяло.
— Ма-а-ка-ар! — крикнул он денщика, опуская босые ноги на коврик и стараясь, вытянуть одну ногу, зацепить ею лежавший неподалеку носок, которым раньше сгонял неудачно мух.
— Здесь, ваше благородие! — раздался знакомый услужливый голос..
В дверях показались сначала придерживаемые большущей узловатой рукой аккуратно начищенные ротмистровы сапоги, а затем и бесстрастное коротколобое лицо Макара.