К сожалению, не удалось этого сделать в отношении крупнейшего провокатора г. Озоль-Озиса — казначея столичной организации с.-д. большевиков, уничтожившего ряд партийных документов и скрывшегося из Петрограда.
Как нам сообщили, этот достойный представитель азефовщины, столь усердно насаждавшейся охранкой, организовал большинство провалов с. — демократов за последний год — вплоть до ареста Петербургского Комитета накануне революции.
— Скандал… Чистейший скандал… — поморщился Лев Павлович. — Стыдно будет в глаза смотреть.
Он встал из-за письменного стола, прошелся несколько раз из угла в угол по кабинету, потом остановился вдруг посреди комнаты, прислушиваясь к тому, что делается в квартире.
Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из домочадцев услышал его шаги. Они означали бы, что Лев Павлович прервал на время свои занятия, и потому можно отвлечь его на какие-либо семейные дела. В ту минуту он не подготовлен был к встрече ни с женой, ни с дочерью. И потому именно, что уже решил устроить эту встречу сегодня же, не откладывая в долгий ящик, воспользовавшись воскресным днем, избавлявшим его от необходимости ехать с утра в министерство.
В квартире было тихо, в кабинет долетали только отдельные короткие звуки обыденной квартирной жизни. Кто-то прошел в ванную и, включая в ней свет, задел и сбросил на кафельный пол металлическую крышечку неисправного выключателя. Из кухни прорвался надтреснутый бас дворника, принесшего дрова, а из столовой — размеренный и прерывающийся звук ложечки о стекло стакана: это, конечно же, заботливая Софья Даниловна взбивала желтки с сахаром для избалованного материнским вниманием Юрки. Все как будто входило в свою колею: революция кончилась, — и сегодня первый день, когда карабаевская семья была в полном сборе и все могли бы увидеть друг друга в нормальной семейной обстановке.
Лев Павлович подумал об этом в связи с принятым решением.
«Без вспыльчивости, только без вспыльчивости… — уговаривал он себя. — По-хорошему, по-спокойному, — вот так надо».
Придя к этой мысли, он тихонько открыл дверь из своего кабинета и позвал жену.
— Проснулся? — спросил он о сыне.
— Сейчас, наверно, проснется. Это ведь мы с тобой, Левушка, ранние пташки. Что в газетах?
— Прочтешь потом…
— Попробуй: вкусно?
Софья Даниловна набрала на кончик ложечки желтой тягучей массы, лизнула языком гоголь-моголь и дала попробовать его мужу.
— Кондитер от Балле лучше не сделает, — одобрительно причмокнул он. — Отнеси, а сама приходи сюда. До завтрака еще есть время, — посмотрел он на часы. — А у меня дело…
— Что ты хочешь этим сказать? — остановилась Софья Даниловна в дверях.
— Мне нужно поговорить с Иришей в твоем присутствии.
Он старался улыбаться и казаться вполне беспечным, но Софью Даниловну не так-то легко было обмануть.
— Левушка, скажи мне, что ты хочешь делать? Что произошло? — внимательно посмотрела она.
— Ириша оделась? — не отвечал он на вопрос, — Ну, отнеси, отнеси… потом потолкуем. Попроси ко мне Иришу, а потом и сама приходи.
Через несколько минут вошла дочь: в пестром (синее с желтым) муслиновом халатике, в комнатных туфлях без каблуков, с неуложенными волосами, заплетенными наскоро в толстую длинную косу.
Карабаев взглянул на дочь: «Красивая она у меня… Но как будто похудела, осунулась…»
— Доброе утро, — легонько зевнув, сказала Ириша, подходя к отцу.
— Выспалась? Или нет? — потрепал он ее по плечу. — А хорошо ведь, правда, выспаться у себя дома, в своей чистой постели? Знать, что о тебе позаботятся, — а?
— Пожалуй! — зажмурившись на секунду, улыбнулась Ириша. — Признаться, я немного устала. Но это хорошая усталость, ей-богу!
— Я думаю: устанешь! Сколько ночей ты не ночевала дома… — всячески стараясь скрыть свое раздражение, сказал Лев Павлович. — Так и надорваться, родненькая, можно.
Он жестом пригласил дочь сесть рядом с ним на диване.
— Ох, ты мое блудное малое дитятко… — старался он шутить. — Совсем, знаешь, как в евангельском сказании. Помнишь, как там? Сын жил распутно, но возвратился к отцу и сказал: отче, я согрешил против неба и перед тобою. А что ответил отец, — а? Отец сказал: приведите откормленного теленка и заколите его: станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв — и ожил, пропадал — и нашелся… Так ведь, курсёсточка моя, — а? Отец всегда хочет простить своего ребенка, Ириша.