— О, вы — поэт, господин ротмистр! — одарил его черствой улыбкой Георгий Павлович. — Но, простите, — традиционный поэт и эпигон. Вы не обижаетесь, конечно, любезный Павел Константинович? Ведь не Аполлон же ваш шеф?! Я потому позволил отнестись критически к вашим поэтическим эмоциям, что не они суть ваших повседневных, деловых занятий, — не правда ли?
— Я вскользь упомянул о Петербурге…
— Совершенно верно. А я говорю: представление об этом прекрасном ученом и промышленном городе как о болотистом рассаднике какой-то мистики и прочих измышлений пора сдать в архив. Петербург так же реален для нас, как вот и маленький Смирихинск: и там и здесь фунт сахару стоит одиннадцать с половиной копеек.
— Прозаично…
— Не спорю, Людмила Петровна. Я позволил себе привести этот житейский грубый пример в доказательство своей, отнюдь не порочной, с точки зрения современной культуры, мысли… Отнюдь не еретичиой, господа. Кто это решится сказать, что для нас, для России, не существует общих законов экономики?
— Но Петербург символически, так сказать…
— В первую очередь он ведет эту экономику. И если говорить «символически», как вы, то следует сказать: вы цепляетесь за Елагины острова, Петергофы и живописные Стрелки и музеи; вы прикладываетесь, расслабленные, к нежной ручке прошлого, а у того же Петербурга давно уже, — вы этого почему-то не замечаете, — у Петербурга давно уже, говорю я, выросли здоровенные мускулистые руки и плечи промышленности, техники, исследовательских лабораторий.
— Боже мой, да и вы поэт, оказывается! — не утерпела Людмила Петровна, принимая из рук официанта наполненную тарелку. — Вот, вот, я так «взволновалась», господа, что чуть-чуть не пролила сейчас суп…
— Никак не претендую на это звание. Я не поэт, не мечтатель. Я — только русский промышленник.
— И вы гораздо лучше знаете те западные доктрины, которые были сотворены не столько в интересах промышленников, сколько для «просвещения», так сказать, работающих в промышленности? — решился ротмистр перейти в наступление против Карабаева.
Георгий Павлович хлебнул супу, положил ложку на нижнюю, мелкую тарелку, как будто ложка мешала ему сейчас, и, ухмыляясь, посмотрел на Басанина.
Тот поднял голову. «Да, да… я — жандармский офицер, черт побери, а ты не смеешь игнорировать мое положение! — пришла вдруг своевольная, упрямая мысль. — Язык твой попридержи…»
И он не отвел, как раньше, своих выжидающих глаз.
— Видите, — ухмылялся уголками рта Георгий Павлович, — я лишен (от природы, очевидно, и благодаря своему занятию) тех способностей, которые в такой, право, лестной мере присущи вам, любезный Павел Константинович. Я не умею догадываться и читать в сердцах. Не знаю — равно как и того, какие источники питают вашу уверенность, — что эта доктрина господ европейских социалистов оспаривает пользу и значение промышленности.
«Не знает, а говорит… Хитер!» — озлобился ротмистр Басанин: тон, в котором отвечал фабрикант, был подчеркнуто вежливым, но самый ответ заключал в себе немалую долю неприязни и колкости.
— Я не понимаю никаких доктрин, и мне становится скучно, — сказала недовольно Людмила Петровна. — По крайней мере сегодня мне не хотелось бы слушать такого спора.
— Виноват, Людмила Петровна, но в этом «доктринерстве» я, право, не повинен. Свою же мысль позволю все же высказать до конца. Я так привык, господа. Вернемся к «символическому» Петербургу… Я уже сказал: некоторым любы Стрелки и музеи, — и я большой поклонник всего этого. Но что такое музей? Музей — это застывшие в истории шаги нации. Застывшие, господа. А нация идет вперед и во главе своего движения ставит в каждую эпоху новое общество, новые, так сказать, производительные силы. Вот и все, господа. Но если это положение мое может вызвать спор, я согласен оставить его сейчас без защиты… дабы не омрачать нашей встречи. Вино не плохое, — тотчас же переменил он тему разговора. — Разрешите, Людмила Петровна, ваш бокал?
Конец обеда прошел в ничем не примечательной беседе о местных, смирихинских делах, и ротмистр Басанин тщетно старался понять, для чего собственно его пригласили сюда.
Единственно, что было ему приятно — присутствие здесь Людмилы Петровны. Ротмистр давно уже определил свое отношение к ней.