«Сегодня Империи больше нет. Мы худо-бедно хранили её отражение в стенах этой Крепости, чтобы уберечь вас на какое-то время от лап скверны; игра теней рассеивает утренний сумрак. И нечего больше защищать или отвоёвывать. За этими стенами вас ждут жестокие времена: всюду готовятся к войне, но это не наша война, это новые гражданские войны, хоть и в масштабе наций. Отныне орудием баталий станут книги; и потоки крови от этого не иссякнут. Всюду готовятся заговоры, появляются партии, организации. Хотите стать одной из них? Ещё немного, и у вас появится своя программа, идеология; мне кажется, мир уже достаточно замусорен идеями, как грязной бумагой. Вы сделали себе картонные знаки, причудливые звёзды и кресты; храните их, не стыдясь; они ценнее моих, поскольку ни в какой реальности и даже в воспоминаниях не померкнет их блистательная никчёмность. Пусть они будут знаками изгнания; ведь для нас, обездоленных, изгнание — единственное богатство. Вам достаточно приходилось слышать в семьях, на беспомощных посиделках, которые устраивают наши отцы, и даже в этих стенах об изгнании, о его невзгодах и лишениях? Не думайте, будто я призываю вас ныть и жаловаться. Прекрати Империя своё существование, как бы мы стали её изгнанниками? Я не оскорблю вас предположением, будто вы тоскуете по рощице на равнине, угрюмой такой, которую едва заметил ваш детский взгляд; я объявляю абсолютное изгнание. Вам будет чем гордиться в это бесцельное время. Научитесь существовать вне места. Не стройте внутренних укреплений, — не обороняться я вас учу: безграничную силу обороной не одолеть. Уходите смело, растворитесь в абсурдной бесконечности пространства и времени; никаких приоритетов. Объединившись накануне вечером, вы дали пылкие обеты и искренние клятвы; сейчас я прошу вас поклясться мне в безразличии. Вам будет несложно отказаться от того, чем вы и так собирались пожертвовать: личными целями и тем, что обыватели обозначают словом „счастье“. Берегитесь тщеславия: оно думает, что у мира есть право на совершенство. У чувства гордости и достоинства более глубокие корни. Но и его сумейте задавить в себе и уничтожить, после чего переходите к более тяжёлой задаче: вы должны вырвать из своих сердец любовь и даже образ Империи. Свет зари, ровный и холодный, безразлично скользит по поверхности предметов; я жду от вас великой клятвы прозрачности и пустоты».
Наступает утро. Наши руки, вытянутые в чувственном порыве, встречаются; мы обнимаемся и плачем; правда, некоторые были пьяны, и мы всю ночь не спали.
Скажете ли вы мне спасибо, Кретей, если на припеве я дам вам перевести дух? Вы начали выдыхаться, какая-то вялость появилась в вашем стиле и выдаёт усталость. И всё же поверьте, что я успел мимоходом восхититься вашими волютами, пируэтами и кренделями. Но от собственного восхищения начинаю испытывать неловкость: в развитии сюжета нет правды, а фальшивое изящество, сотканное из сослагательных наклонений, разве не маска неискренности? Когда в пещеристом пространстве памяти вы пытались соединить витиеватые периоды с текучими очертаниями мысли или далёких событий, которые я вслед за вами воссоздавал, я ещё мог оправдать ваше фокусничество. Но на некоторых поворотах рассказа фраза исчерпывает себя, эхом повторяет собственную мелодию и, увлёкшись выписыванием словесной арабески, вы переходите от одного её отражения к другому, постепенно отдаваясь наслаждению чистой симметрией и повторами. Может, дело в том, что вы перестали писать на нашем языке, слова которого, вероятно, в силу их непритязательности, но, скорее, естественной обманчивости, благодаря самой своей текстуре, звучанию и даже сочетанию букв, образующих эти слова на бумаге, тому, кто впитал их одновременно с чувствами и красками, кажутся частью чувствительной материи вещей. Но вы пишете на языке, усвоенном из ваших правильных книг, вместо того, чтобы познавать его на школьном дворе или в полях, и отрываетесь от земли, Кретей; вас бросает в воздушные сферы абстракции; слова, которые вы выводите, связаны с предметами лишь условно и, отделившись от них, теряют всякую наполненность и вес, стремятся друг к другу и отталкиваются по особым законам, часто заданным навыком и инерцией. Вы парите в воздухе, грациозно приподнимаясь на носках, словно канатоходец, ваше тело, изогнувшись, принимает позу, которой чужды принципы равновесия, и ваша натянутая улыбка на освещённом прожекторами лице силится бросить нам вызов; так что я по крайней мере вижу ваши воздушные сальто, поскольку — и это вовсе не безобидно — вы видны всегда, Кретей; на вас трико в разноцветных ромбах, вы подпрыгиваете, распрямляетесь, проноситесь сквозь магическое пространство между куполами цирка и под барабанную дробь вдруг зависаете вниз головой на противоположной трапеции, с точностью пущенной навстречу вашему прыжку. И дело не в одной фразе, таков весь рассказ: взаимная слаженность его частей и сам характер их движения восходят к магии цирка. Появления и исчезновения, когда вам это нужно, манипуляции в темноте и резкий свет, который направляет взгляд в ту точку на манеже, где вы проделываете свои трюки, махинации с воспоминаниями, которые вы даже не пытаетесь скрыть, — не надоедает ли всё это в конце концов, не отталкивает ли? Вон как ваш рассказ представил события, которые мы вместе пережили, и наших товарищей: будь у них даже терпение вас прочесть, они, конечно, не узнали бы себя в тех пёстрых лохмотьях, в которые вы их нарядили.